Из рукописей П.К. Иванова

Автобиографические материалы



ПАРШЕК


Сравнялось мне тридцать лет и из этих прожитых тридцати лет пятнадцать лет своей жизни мне пришлось положить на физический труд. Не только вел жизнь в труде, за это время жил и не легальным трудом. И встречал я людей добрых и плохих, и побывал во многих местах. Отец мой материально жил богаче всех в хуторе у нас, но я лично не старался окружиться собственностью. И не только считался мой отец богач по хутору, богаче нас не было в районе, кто ездит на самых лучших рысаках, Корней Иванович и какую одежду приобрели от холода, и сколько имели запаса хлеба от голода, но я считал, что эта политика проходит, и все это богатство временное явление. А некоторые отдельные лица были заражены, как бы иметь побольше добра, и считали в этом деле сами себя верными. Я всегда был сторонником бедного, за это меня хуторяне наши не любили, если и было хозяйство у нас, то все это было отца, и хозяин всему был отец, я, как и все бедные, не имеющие ничего люди, предлагаю нашему хутору, как показательному перейти в добровольное коллективное хозяйство. Но разве может богатый отдать свое хозяйство, на мое предложение подняли неприятность для меня, меня чуть не избили. И в этот же год я вступил в партию большевиков, и перестал попивать водочку. Жена моя предлагает уехать с хутора куда либо жить в город, да и неприятные дела в этом хуторе заставляли уехать, народ не общественный, а каждый за свою собственность, а у меня собственности своей не было и я поехал работать на производство. Довольно думать решил я за состояние отца, жаль мне было бросить отца раньше, он жил бедно, всю жизнь по шахтам, а сейчас у него хозяйство одно из всех приличное, и мы с женой, ни слова не говоря никому, стали готовиться к переезду. Переезд наметили в город Сулин, купили дом, в Сулин решили переехать в виду того, что в городе есть металлургический завод, да и местные городские предприятия, устроиться на работу есть где. Кроме своей семьи детей и жены, с собой в Сулин забрал и племянницу Наташу, сестры своей дочь, воспитывать ее я обещал как своего родного дитя, отца у нее не было, его расстреляли казаки. Супруга моя переживала, что даром прошло время и много заложено труда, но я успокаивал ее, наше все впереди, и не нужны нам их лошади и коровы.

О своем намеченном переезде я не заявил в партийную ячейку, откуда я непосредственно получал указания об общественной работе, это была моя ошибка. Партия меня ковала и подготавливала для того, чтобы я разоблачал и знал за грешки старые некоторых отдельных лиц, но я не доложил и не предупредил о своем переезде, за что я механически выбыл из рядов партии. В общем все бросил задезиртирничал, словом не по общему делу пошел, а по своему индивидуальному, которое в это время начало уже отмирать путем закона. Порученные от государства люди ездили по хуторам и закупали зерно, но не все встречали это с радостью, были и такие, которые свое зерно прятали в яму, по заявлению приходили, находили зерно и забирали. За их нарушение по статье 107 садили в заключение как вредителя советского закона, все должно послужить благом для жизни и началось из–за социализма, это новое строение поощрять или подражать, и в этом был авангард коммунистов. Я старался помочь сделать все, что требовалось для дальнейшего пробуждения, особое внимание уделял по проведению компании о закупке лишнего хлеба у мужика рабочему классу. Я повседневно просил, а иногда и заставлял отца идти навстречу своему родному сыну, но на меня отец меньше всего обращал внимания и на мою просьбу, ведь я до этого времени делал то, что отцу не нравилось, пил водку и много разных глупостей. Любитель я был великий к выпивки, и без водки жизнь для меня была невместимая, заправа была у меня такая — хвалиться между мужиками. При вступлении в партию дал слово не пить не только водки, но и вино не брать в рот, а свое намеченное в пользу жизни продолжать. Без меня ни одного собрания на хуторе не проходило, где бы я ни выступал и не сказал за построенную жизнь индивидуального мужика. Они за землю отдали тулуп, думали вечно им этот кусок достался, еще когда меня уполномочивали ходоком, я пошел на махинации, а то не бывать этим богачам на этих землях, поэтому я настаивал больше всех, чтобы сдать все богатство нашей коммунистической партии. Строилась эта партия многими годами и завоевывалась всякими путями, об этом говорилось в истории, и шла напряженная борьба против частности, которую я не признавал и не признаю. Вступил я в ряды партии быть достойным коммунистом, а что из этого всего вышло, плохим коммунистом я оказался, не знал твердо своих обязанностей, считал что все это не особо важный вопрос и не знал возложенной на меня работы. Пошел на встречу своей супруге, послушал ее просьбу, не посчитался даже с партией, откуда я механически за свою халатность выбыл.

Переехали на новое место жительства в город, и по новому пошла жизнь, здесь я слышу гудок, по его зову идешь к своей новой работе, две больших разницы в жизни между хутором и городом, но я в городе постоянно пользовался отцовским богатством. Последнее время моей жизни в хуторе у меня была доходная, мясничал я, работа по душе была мне, поэтому и по приезде в город у меня были мысли только торговать мясом. И при первой же возможности я устроился в магазин торговать государственным мясом, мясо получали из бойни тушами и отпускало его нам кредитное товарищество, которое возглавлял тов. Фролов, коммунист, он заинтересован по договору удовлетворить нас мясом, как кооперативную организацию. Получали мы мясо жирное выше средней и средней упитанности, конкурировали частному торговцу, да и цена у нас делилась на два сорта. Мясо, как и всегда, и в то время стоило деньги и чтобы не получилось дефекта в работе, гарантировку нужно иметь к весам и точно знать даже сорта мяса. Торговля мясная без калыма не проходила, и за день торговли я видел, как мне в карман попадали излишние деньги, каждый день десять рублей, а червонец в то время были деньги. Напарником моим по работе был некий Прищик, мясник он был старый, опытный, а я молодой и больше соглашались с постановкой работы его, я не возражал, так пусть будет так. На работу ходил я не по гудку, а приходилось вставать рано и ложиться поздно, и за целый день своей работы перед своим прилавком я видел людей разного вида. Старался удовлетворить хорошим куском мяса своих коммунистов. Возчиков не было, и возили мясо сами, к нам прикрепили лошадь с дрогами и мы вдвоем с напарником сами ездили получать, привозили мясо всегда вечером и делили поровну.

Когда я жил в хуторе, меня не беспокоило то, что я неграмотный, но по приезду в город я стал и сам это замечать, что мне необходимо записаться в школу. Я записался в партшколу первичную, где преподавал нам Мельников коммунист из Свердловского университета политически грамотный. Мы изучали текущую политику, она рисовала нам свою форму. Читайте, нам говорил он, больше газету «Правда», я любил читать газету, но понимать — ничего не понимал. Занимались ежедневно вечером по два часа, но мне почему то трудно давалось, я очень тупо понимал, возможно это отражалось физическим негарантированным трудом или вообще умственная способность плохо развитая, да и удивляться не приходится, сидишь на занятиях, а сам думаешь, заготовил мясо, а какой завтра день, продашь или нет, ведь конкурентом у нас были частники, которые давали под книжку мясо, а мы за готовые деньги. Так что почти не приходится слышать за своими мыслями, что объясняет преподаватель. наше мясо без приглашения идет в ход когда праздник или получка. В суете да в работе проходит рабочий день, а вечером идешь на занятие. Наш преподаватель объяснял нам уроки на разные темы и касался собственника мужика, и как проходила его жизнь. Богатый мужик, рассказывал он, селился всегда в хороших местах, обязательно возле речки да на хорошем лужку с хорошей земелькой, которой его наградили его предки. Работает, приобретает, а вот праздник, зазвонили в церкви колокола, созывают посетителей, сходитесь мол, добрые люди.

Слушают там проповедь попа и смотрят на разные иконы святых, а поп в это время хочет одно сказать, вы мои овцы, несите в храм то, что причитается для бога. Я до этого времени сам такой был, ходил и простаивал всю обедню или вечерню с утренней, а теперь не такой как был, а сейчас у меня под руками ремесло, и также я хожу в школу и учусь. Жить меня учит по иному, чтобы жизнь моя проходила культурно и весело, и чтобы жить с какой–то целью и радостью. Вполне ясно, что жить в городе не то, что в хуторе, кое — когда хожу в кино со своей супругой, словом хорошо, по работе меня приняли в профсоюз госторговли, и жизнь у меня пошла не жизнь, а просто радость. Жил я как и подобает жить человеку в городе, имею радиоточку как и все, интересовался я ежедневно слушать по радио последние известия, слушал всякого рода выступления в театрах, певцов, артистов и также все ансамбли танцы и всякого рода статьи ученых. И вот в один момент проходила чистка совторгслужащих, и я, да и не только я, а много слышала передачу нашего местного диктора, где по радио рассказывали за мою автобиографию. В жизни того не было, и таким я не был, как меня разрисовали по радио, и не только меня но коснулись и моего отца, якобы у моего отца была своя колбасная, и он нехороший человек для советской власти. Но что мог иметь мой отец нехорошее, ведь он вечный шахтер, и если он жил в этот момент материально неплохо, то этот момент и не навсегда. Обо мне пронеслась гнилая критика по всей местности нашего города, и все узнали обо мне как о чуждом человеке организации и все добрые люди кто прослушал по радио это выступление. Я прощал, что коснулись моей личности, если я торговал мясом и бил скот, то делал это я сам, но не мог я простить, что моего отца безвинного ударили по шахтерской руке. Я знал, кто это сделал, если жили они всю жизнь в великих достатках, что даже из горла у них лезло, то завидно стало им, что мы бедные нищие поднялись своим трудом, своими мозолистыми руками приобрели выше их, завидно им стало, и они хотели утопить всю нашу семью, из нашего хутора подали заявление в чистку аппарата. Какая наглость, приложить свою грузную руку к моему отцу, уж если касались меня, я молод, бросался во все стороны и старался выпрыгнуть куда это следует. Меня в Сулине, где я жил, вызвали в районную чистку аппарата совторгслужащих, неприятно мне было идти и слушать неправду, а она тогда в этом направлении имела свою силу.

По работе у меня тоже была в то время неприятность, со своим напарником Прищиком я не ладил, он торговал честно несколько годов, о нем тоже радио не молчало, несколько раз и его критиковали, но для меня тридцатилетнему человеку первый и большой удар, только направил все свои силы для того, чтобы учиться, и опять мне не дали. В то время специальности я больше никакой не имел, в селе меня приучали только к шахте, которая меня приучала к своим особенностям. В комиссии товарищи разбирались по моему делу и решили не допускать меня до работы, постановили, что я не свой парень. Что я только не предпринимал в этой области, но мне не разрешили в этом аппарате остаться. Мне сказала председатель комиссии: «Вот что тов. Иванов, сидит перед тобой краевая комиссия, если не докажешь — значит все, работать тебе запрещаем, находи оправдание за период твоей работы.» После такого разгрома куда идти и куда деваться, только возвращаться опять на шахту, больше некуда, проклял я все и переселение с этими богачами, легко с ними пришлось выехать, но тяжело теперь терпеть, да еще если бы был виновен. Поддержали меня мои товарищи с Гуковской партийной ячейки Долгов Алексей и Подлесный, ребята знали меня, как я боролся с мужиками с нашего хутора против их собственности. Я был оправдан, их мнение разбил. С поручением членов партии, которые за меня поручились, я направился в Ростов в краевую комиссию Дома советов. Дом советов находился по улице Энгельса, где происходила чистка совторгслужащего аппарата. Здесь я увидел старого вида людей. Меня вызвали первого в кабинет, и я им дал отношение как кандидата принятого в партию, кто боролся против этих людей. Со мной как с шахтером, долго не разговаривали, я вышел, следом за мной вышел швейцар и объявил, Иванов восстановлен на свою работу, я был этом потрясен и доволен.

После комиссии я ожидаю лучшую жизнь, но на меня обрушилась вновь неприятность, еще когда я торговал мясом на Чурилином руднике, имел патент, поработал год, а платить не платил и финансовая часть ухватилась законом за меня, закон для всех был один, тех, кто обманывал окружающих. Вызвали меня в город Шахты, где в первом участке разбиралось мое дело. На хуторе в это время была проведена кампания по проверке хозяйств мужиков, каким путем они заимели столько при экономполитике, некоторые из них не признавали законным, и их как не подчинившихся закону судили по сто седьмой статье. А меня судили по статье сто шестьдесят девятой, приписали мне мошенства и присудили меня у двум годам лишения свободы, я впервые попал в дом подготовки, откуда меня должны отправить в тюрьму. Не могу передать в партшколе и не получил кандидатства. Я всесторонне был склонен только к партии, душой своей не мог перенести такой неприятности и такого режима, куда я попал. Семья моего отца, последнее время хоть и жила в достатке, но отец всегда готов был все отдать, если потребует партия, и я сам жил в городе и воспитывался по иному, я не считал, что это мое собственное и оно должно только принадлежать мне. Мне много дала городская жизнь, где я воспитывался в духе коммуниста, и все свои силы и способности на это я клал. В Шахтах после суда не держат, первым же конвоем нас отправили с Московским поездом в город Каменск. Провожали, вернее вели наш конвой, много милиции, и мне было неприятно как преступнику находиться в этой атмосфере, посадили в вагон московского поезда, где решетки сидели с разными сроками и с разными преступлениями люди. Поезд, которым мы ехали, обязательно должен был проходить через Сулин, и не могу выразить душевной своей боли за семью, за свободу, которую я временно потерял, мысленно за свои поступки я не мог себе простить. Дорогой пока вез нас поезд до места, сам над собой устраивал самосуд, проклинал себя, что занялся дрянным делом и что из этого ничего не получил кроме, как нужно положить много труда и с честью отрабатывать срок.

Работать, я знал, что мне там придется физически, специальности особенной никакой не имел, в технике моя голова не развита, я только что понял, что нужно учиться и учиться. Так за время дороги я много пережил морально, много вспомнил, вспомнил свою любимую супругу, которая покладает все силы помочь отцовской семье, а я для нее не сделал ничего доброго, кроме горя и неприятности. Привезли нас конвоем в Каменск в тюрьму, и здесь я попал к тем станичникам, которых осудили по сто седьмой статье, мне они как своему высказывали свои жалобы, из их разговоров можно было понять, что все они были настроены против, такая компания мне не по пути, но к моему счастью на работы мы попали не разные, и я с ними виделся. С первых дней назначения на работу я попал на погрузку зерна, сам из себя я здоровый, и свои достоинства в работе показать есть чем, я заслужил внимание своей работой, и меня в короткий срок перевели бригадиром. На место бригадира меня поставил наш сулинский, знал он меня как кандидата, некий Фомин, который занимал должность бухгалтера, с его помощью я там зажил. Ему конечно было известно, что я осужден на два года, по своей должности физически я почти не работал, с любовью ко мне все относились за мою веселую ухватку. Не всегда не приходилось работать, были и такие моменты, что на работе был равный с рабочим и наравне с ним носил носилки, где готовили греблю на переправу через Донец, да и немало тачек перевернул с песком, труда заложили тюремщики, в том числе и я, немало.

Приспособился к жизни даже в условиях неволи я как будто бы неплохо, но мне еще хотелось чего–то лучшего, через непосредство жалобы, которую я хотел направить Ворошилову, в этом была моя большая ошибка, я сам себя скомпроментировал этим. Я подал жалобу бухгалтеру при тюрьме и сейчас получил приказ сдать работу бригадира, пропал весь мой авторитет и меня посадили низко, низко, значит, мне больше не командовать над теми мужиками, кто в то время хитрил своей обидой. Из дому меня и чаще всех навещала жена, но нас с ней разделяла железная решетка и только при свидании с ней я ощущал как мы с ней оторваны друг от друга. И всему этому ясно, что не она была виновата, а виновата была моя головушка, всю жизнь мне хотелось не таким быть как все, я всегда искал каких–то особенностей, а получалось наоборот, я обязательно попадал в какую–то неприятность. Но когда меня как голубчика прибрали к рукам, ясно, что меня осуждали немало за то что добегался. Так же как и на воле, так и здесь привыкаешь ко всем условиям, я настолько привык ко всему, что как будто бы я здесь и вырос, все так же по сигналу на работу и по сигналу на обед, на воле гудок, а здесь сигнал. На разных работах после бригадирства я работал недолго, мне как здоровому человеку, поручили новую работу — быть санитаром в тюрьме, днем как и все я занят на работе, а вечером в камере беседу с осужденными крестьянами, которые мало разбирались в новой политике и высказывали свое недовольство. Я хорошо понимал, что и понять эти люди не могли так, как надо, потому что беседы с ними никто не проводил, и все они понимают, что это мое и хозяин своему добру я. но я уже поживши в городе имел взгляд не такой, и я был на стороне новой жизни, даже участвовал в некоторых мероприятиях, примерно как в закрытии церквей.

Но как бы ни было хорошо и как бы ни привык, а домой не чаял когда попаду и когда кончится мой срок, два года это не два месяца и два дня. Как будто бы и просидел немного, а работу пришлось испытать разную, вот и сейчас у меня работа лучше и не может быть, работал я при больнице санитаром, безо всякого замка сохранялся, и за мои некоторые проделки меня как на исправления, направляют на север лес рубить. Если пошел разговор, то обязательно к чему–либо приведет, объявили по строгой команде — собирайся и будь готов к отправке на дальний север, некоторые всполошились, получив такое указание, кто плакал, расставаясь со своей донецкой землей, а я не плакал, для меня эта местность дана советской властью, она меня родила героем, жалеть не приходится, да веселиться не чему. У меня только явилась жалость к отцу и к матери, они меня родили, а воспитать — не воспитали из–за своей бедности, я не ребенок и хорошо понимал, что на севере– не в Каменске, и климат там не то, что здесь, но я не сомневался в том, что здоровье у меня крепкое и сложить там свои кости я не могу, выдержу, не то было — выдерживал. Для меня было все равно, где работать и как, меня всегда во время покормят по закону и обеспечат необходимым, но семья моя, вернее жена с детьми. до меня только сейчас дошло, как трудно ей бедняжке одной, дети маленькие, она не работает, и только надежда у меня вся была на брата Егора, он меня как брата понимал, и поэтому я надеялся, что он поможет моей семье. Об отправке моей на север я сообщил домой, холода я страшно боялся, для меня не страшна была работа любая тяжелая или непосильная, как страшен для меня был холод, и мне, как мерзляку, из дома привезли полушубок, валенки и забродческие сапоги.

Я иногда подумывал сделать что–либо с врачом, якобы по состоянию здоровья не годен, но это было не старое время, когда врач соглашался на всякие сделки, советская власть, и каждый из нас должен быть сознательным, и такие как я здоровые люди там нужны для работы, а не отсиживаться здесь, ничего не делая. Настал тот намеченный день, когда нас отправляли, вернее подготавливали этап к отправке, тем, у кого не было теплой одежды, выдавали, но таких нашлось мало, это люди вечно не выходившие из тюрьмы, а наш брат мужики каждый имел свое. Надо было поехать поработать, на то власть нас таких субчиков и наказала, перевоспитать нас хотели работой и разлукой подальше от дома, чтобы таких безобразий не повторялось у нас у каждого, сидящего здесь. Уезжал я из своей родной местности, где я родился, а сколько в этой местности я попил водочки, вспомнил я, которая и заставила меня идти на всякие гадости. Так мысленно я простился со своим донским краем, со станицей Каменской и с ее Северным Донцом, через который проходила железная дорога, и недалекими лугами и лесами.

Погрузили наш этап так же, как и с Шахт, в пассажирский вагон с такими же решетками, и поезд, в котором нас везли быстро оставлял узловые станции, поселения и города, ближе продвигался к нашей столице Москве, которую мы обязательно должны были проезжать. Поезд наш долго нигде не задерживали, и мы быстро подвигались к назначенному месту, в вагоне я сидел по ходу поезда с правой стороны недалеко от окна и видел всю красоту природы, которую мне возможно никогда не пришлось бы видеть. У нас была только глубокая осень, стояли холодные дни и чем дальше на север шел наш поезд, тем холодней стояла погода, и кое–где лежал небольшой снег, а север нас встречал со своими холодными зимними днями и с большими снегами, который лежал толстым слоем. Привезли нас на станцию Холмогорска, где нас сейчас же высадили, и приняла нас местная охрана, этап наш был большой, с нами приехали кубанцы казаки, и всех нас отправили на нижние Левашки. На этом нижнем Леваше не было ни одного жилого домика, и поместили нас на ночевку в порожние старые негодные вагоны. Переночевали кто как мог, а на утро пешком нас погнали за двадцать верст на средние Левашки, но и здесь ничем лучшим не отличалось условие, как и на нижнем. После всяких мучений без приюта и после долгой дороги нас наконец привели в верхние Левашки в новый построенный недавно поселок, где мы расположились кто как хотел, перед нами была вновь представленная местность, где со всех сторон были никогда не начатые леса. Лес в основном был из елок, сосен и кое–где изредка попадается лиственница да береза, река Левашка тянулась с высоты недалеко возле нашего расположенного поселка. На первый же день нашего приезда я пошел к реке и тут же в проруби я увидел выдру, заметила человека и сейчас скрылась. Распределили нас по заводским баракам, я попал на пятый участок, после чего нас всех как следует выкупали, а потом подобрали бригадиров для командования бригадами.

Получили необходимый для работы инструмент, я сам по своей руке выбрал топор да пилу и присматривался, как ее нужно по правилу точить, никому не доверял, напарника себе я взял по рубке леса Низовкина казака. Мы только работали вдвоем, а остальные работали четверками да восьмерками, работа была такая — дают лесосеку, отмечают, делают направление, а мы уже сами ориентируемся. Но не просто так руби лес и все, прежде чем срубить дерево, нужно знать, что за дерево и на что оно пригодно. Мне лесоруб холмогорец показывал, как определять дерево, к которому я как лесоруб подходил, я непременно должен знать, что с него, и какая древесина строевая или подтоварник, или шпала, или на дрова.

На это приходилось много время тратить пока все изучил, но зато после всего дал свою норму сам один из всего участка, установил рекорд и показал, как работают в лесу. На работу нас гоняли рано утром еще до солнышка, и ложились спать мы поздно вечером, жили мы на иждивении лесхоза, которому рубали лес, нашим бригадирам доверяли только на работе командовать нами, во всех остальных отношениях нами командовали холмогорцы. На своем национальном языке объявляли подъем, но подниматься рано утром не хотелось, стояли ужасные морозы, то тихие без ветра, и только звезды да месяц, которые светили на чистом морозном небе, доказывали о том, что подъем делают так рано. Отчасти мне понравилась и жизнь, и работа, которую я понял моментально, и я один на всю бригаду выполнял свою положенную норму, за меня пятый участок представлял сведения, как за ударника всего участка. На столько я привык к работе, что своего напарника загонял быстротой работы, меня он уважал как физического труда человека, и несколько раз вели с ним беседу, что срок мой скоро кончится, и я скоро уеду, жалел он за мной, больно по душе ему я пришелся.

Работа в лесах не так тяжела, как к ней нужна ловкость, нужно знать, как положить дерево, чтобы не мешало тебе рубить следующее, и так по порядку одно за другим ложатся рядышком, и смотришь, незаметно к концу дня выполняешь норму. И так моя выработка заставила обо мне говорить всю колонию и неожиданно для нас к нам приехали из Архангельска руководители этой вырубки, собрали всех нас работающих в один барак и стали бить нас прямо по глазам за невыработку положенной нормы, и только за одного меня сказали как за поводыря всей работы. Я как ударник, попросил слово и прямо, не смотря ни на кого сказал, те кто заслуживал похвалы, у нас не было, и я по производственному критиковал всех отстающих в работе, и против меня никто не сказал и слова. После моего выступления я заставил на себя обратить внимание представителей приезжих, и меня они, как своего парня, назначают десятником вести точный замер леса, и я дал слово, приложить все свои силы, чтобы не было у нас отстающих, не выполняющих нормы и чтобы не было таких, работающих до схочу. Я после своего обещания задался целью приложить свою всю хитрость упросить, чтобы работа шла только на их пользу. Весь день своей работы мне приходилось лазить по колени в снегу, присматриваться кто как приспосабливается к работе, если замечал неправильность, старался помочь, показать из опыта своей работы, как лучше и быстрей справиться с той или иной работой. Не только быстро работал я таюром, я очень хорошо разбирался какую древесину куда определить, с любым навалом дерева я быстро разбирался, большими штабелями, как делали до меня, я не ложил, делал поменьше, строил удобства подъезжать ездовому, в связи с этим легко можно было определить сколько кубометров леса в одном штабеле. Работать десятником не просто так ходить да присматриваться к работе, нужно знать каждого человека в отдельности и его принципы, к концу рабочего дня сделать точный замер леса, вырубленный каждым лесорубом, и замерить так, чтобы не обидеть любого из них.

Десятником долго мне не пришлось работать, не по моей ухватке эта работа, с моей силой мне только быть простым лесорубом, и эту работу я полюбил всей душой. За целый день своей работы десятником я так набегаюсь да нахлопочусь, что вечером как только в барак, так и спать, и я не мог во время дать сведения из своего взвода, за что меня начальник участка снял с занимаемой мной должности. Особенно я не жалел, что меня сняли, работа для меня любая не была страшна, и я вновь пошел рубить лес, только напарник у меня был новый, некий Гордиенко — кубанский казак, меня он уважал за мою скромность и за мое спокойствие, таким образом, работал с ним вдвоем дружно, мы еще больше прославились, чем когда я работал с Низовкиным. Низовкин во время моей работы десятником заболел и в бараке возле меня на нарах умер, еще когда работали мы с ним вдвоем, он мне часто говорил, что умрет, не выдержит, но я не верил ему, а получилось именно так, как он предполагал, его закопали здесь же в лесу и многих других таких бессильных позакопали в вечно мерзлую землю. Смерть такую я не желал видеть на себе, старался еще больше стать сильным для труда и лучше опознать для науки это дерево. Утром рано по приходу на работу я знал, сколько мне по плану на сегодня свалить пилой хлыщей, и норму свою давал легко за день, за мою хорошую работу меня расконвоировали, и я свободно, без всякой стражи имел право ходить куда желал, мною были уверены, что я закону преданный, и на какие–то подлости никогда не пойду.

Я был уверен своей хорошей работой и ждал в награду за это хорошее, а получилось наоборот, кто обо мне наболтал ротному чепуху, якобы я торговец, просто не могу и сказать, что за цель у него была убрать меня с пути. Одно не мог он перенести, что я безо всякого конвоя хожу свободно, а второе, что я ударник, и начал мой ротный затирать. Я все по–прежнему выполняю и перевыполняю норму, а он меня как какого виновника садит в карцер и без питания, желает, чтобы умер я, или давал соленого супу с рыбой, а воды не давал. Что за причина отношения ко мне ротного, я так и не установил, только все это время наказаний незаслуженных я без конца мыслил – все, мне концы. Но за меня стоял начальник колонны Цветков, знал он обо мне только хорошее и что работника у них во всей колонне такого не было, как я. По распоряжению его меня перебросили на нижние Левашки, где уже подготавливалась летняя работа и разделка всей древесины на части. Жизнь моя пошла по иному, я переехал на новое место работы, как домой, здесь недалеко и железная дорога, которую мы не видели на том участке, тут то я увидел белый свет. Время подвигалось быстро к весне, весеннее солнце заставляло быстро исчезать с земли снегу, который толстым покрывалом лежал еще почти везде, и даже птицы предчувствовали весну, кружились стаями над лесом. Работать на новом участке меня послали на распиловку леса на месте при железной дороге, я доделывал балончик по годности к экспорту и пилил пропс, который требовался на бумажную фабрику для приготовления бумаги, а также разделывал рудостойки разного размера.

Нашей работой распоряжался и нами заведовал прораб, который меня взял к себе в помощники, учил меня по уровню делать правильный отрез. И так я стал работать от лесхоза, стал учитывать древесину, столько накапливалось леса за зиму к лету, летом по железной дороге его не отправляли, а сплавляли по реке, и мне пришлось быть на сплаве со своим взводом, проталкивали по реке Ливашке лес застрявший, я и здесь за свою работу получил благодарность. А летом в этой местности так красиво, богатые леса ягодами, где мы питались летом, особенно малиной, где она разрасталась и отличалась своей плодоносностью. На сколько здесь суровая и холодная зима, и зимой здесь кроме скуки ничего нет, но настолько здесь красивое лето со своими богатыми лесами, и отчасти эта местность мне понравилась. Так же как и на верхних Левашках народ разного сословия, да и работали не все одинаково, были люди и такого характера, работали до схочу, не раз подводили своего начальника. В управлении на меня посмотрели, что парень я здоровый, справляюсь с бригадой по сплаву леса, и переводят меня командиром в бригаду сплавщиков, куда были отобраны самые недисциплинированные люди, короче говоря, люди, не признающие никакой команды. Особенно нужен подход к этим психическим людям, на работу они всегда брали с собой карты, я никогда не запрещал, как это делали до меня, но зато после игры по моей команде они мне горы переворачивали.

Расконвоированным ходил я один, все остальные в моей бригаде ходили под охраной, на свою ответственность я брал их из бараков вместе с ними рука об руку как товарищи дружил, я отношений с ними старался не портить. Были и такие до меня случаи: из Архангельска приходили вагоны под лес, за ними нужно зорко следить и стараться как можно меньше сокращать стоянку порожняка, в короткий срок необходимо загрузить вагон балончик, чтобы не было простоя. Но теплая компания ребят, с которыми я стал работать, отправляли не раз пустые вагоны для господ капиталистов по договору, вследствие чего получалась неприятность, меня об этом предупредили, чтобы не вышла и у меня такая картина, но у меня на этот счет с ними была крепкая дружба. Вежливость свою проявлял к ним и старался всегда им уважить, были и такие случаи, во время работы просят сесть поиграть в карты, я никогда не возражал и не раз сам с ними садился в знак того, что я уважаю их и готов с ними на все. Но мало того, что являлся для них командир, они имели из своей компании своего непосредственного командира, он у них всему дело, одно его слово для них являлось законом, я понял к кому мне нужно больше уделять внимания, и я с ним сблизился, давал ему всевозможные поощрения. Ему больше всего нужна была воля, на которую он смотрел очень просто, по душе видно я пришелся ему, что он со мной был откровенен, «мне, — говорил он, — не страшно и человека убить», так они и делали. Десятник, который замерял у них кубатуру, не приписал им в выработку лишние кубометры, им не страшно было покуситься на его жизнь. Я надеялся, что мне этого они не должны сделать, еще когда я работал простым рабочим лесорубом и своей работой отличался, меня сажал в карцер ротный, я был обиженный, и они сидели вместе со мной, поэтому их любовь ко мне, как к обиженному человеку, возрастала. Пережил я зиму, за которую в свободное время от работы я часто вспоминал — приехали мы зимой, и никто не думал остаться живым от таких сильных северных морозов. Ночи здесь стояли длинные, небо морозное чистое серебряное все в звездах, да кой–когда делало свои северные сияния, как бриллиант хрустального света, у природы много богатств, за которые мы раньше не знали и не представляли. Так, хотя и в трудных условиях, незаметно проходят дни, недели и месяцы, так же незаметно прошла зима и наступило лето, и за одну зиму мне пришлось переменить много работ, а еще больше перенести морали.

На новую работу ко мне приехал мой младший брат Егор, привез с собой харчей и справку от сельсовета о том, что я не торговец, за что мне очень много пришлось пережить напрасно, а рабочий шахтер, работал в шахте вечно рабочим, как и работал здесь в лесах. Я прошел все специальности по лесу, начиная от топора и пилы и кончая обмером, старался я больше всего сделаться теоретическим специалистом бракером, практически я так опознал любой стоящий хлыщ, все причитающее дерево имело в себе шпальник, распиловку и подтоварник, какой годности — я прекрасно в этом разбирался, и также вел точный учет в кубатуре. Как практический бракер вышел из своей работы неплохой, вел обработку балончика и пропса, пилил до разного размера рудостойку. Леса тянулись тысячами километров, в основном в лесу стояла елка да сосна, лиственница попадалась изредка, работать приходилось летом больше, чем зимой, летом в этих местах ночи почти не бывает, если и есть, то очень маленькая, а больше день. Погода зимой более благоприятная, нежели летом, летом так, как и на юге, свирепствуют ветры, помню поднялся один раз ураган и от него падал лес рядами, не устаивал от силы природы, вместе с корнем валился.

Но несмотря на порядки внутренние, о безобразиях, творившихся в местах заключений, узнали и высшие начальники, и приехал представитель с московских мест заключений. Собрал всех заключенных в один барак и предложил выступить кому–либо из нас и рассказать за беспорядок всей работы, выступали много и говорили о многом. Я тоже выступил, сказал за свою работу возложенную, но и как опытный лесоруб умел сам себя представить везде и всюду, я выступал и бил прямо по глазам всех, кто ленился работать, рассказал, как я на верхней Левашке приехал туда я впервые и видел такие леса я тоже впервые, но чтобы работать в лесу, я даже не имел представления лесных работ. Но за короткий срок, сказал я в своем выступлении, ознакомился почти со всеми работами, а тот, кто ленился, не хотел работать быть советским человеком, давно поумирали, я коснулся Низовкина и многих таких других. Представитель мои слова принял за действительность и по его выражению лица я понял, что он меня понимает как человека, оправданного в области работы. На этом сборище никто против меня не сказал и слова, после такого собрания сейчас же собрался наблюдком, и решили меня освободить, как лучшего от всех работника по всем работам. Своими достоинствами среди этой массы я не заслуживал дальше оставаться работать здесь, и наблюдком мне дает право жить свободно, т.е. меня освобождают на волю.

Среди заключенных поднялась шумиха, все стали возражать о моем освобождении, не было до этого такого случая, чтобы наблюдком освобождал, особенно моим отъездом были недовольны мои мужички, с которыми я последнее время работал и так крепко сдружился. Но до меня не доходили их возражения, и я ни на что не обращал внимания, для меня в тот момент был дорог мой родной дом, и мысли были устремлены к жене, к детям, к своей родной семье, скорей бы домой в Сулин, только этим я тогда был занят. Получил приказ от начальника с вещами идти в колонию на Холмогорск, дорога для меня была эта знакома, не раз приходилось ходить туда за посылками, мне не верилось, что я еду домой и что опять увижу своих родных братьев, сестер, мать и отца, которых я оставил на своем хуторе между всеми богачами. Я получил известие из дома, что мои слова сбылись, и что из нашей всей жизни хуторской будет построен колхоз, об этом говорил я раньше, так оно и получилось, мой меньший брат Егор основал его путем хуторского богатства, и я свое чистое доброе слово оправдал.

По дороге в Холмогорск я много в своих мыслях передумал, задавал сам себе вопрос, чем я буду заниматься дома по приезду, не мог сосредоточиться, мысли у меня от радости были рассеянными, на работу, которая меня заставила попасть в эти условия, я твердо и окончательно решил бросить, здесь в лесу я привык к физическому труду и домой ехал с целью заняться только трудом физическим. Известно, какие вещи у заключенного, один небольшой сундучок, с которым я двигался на Холмогорск, оставил своих друзей, нажитых во время проживания в чужих краях, на прощанье они мне желали доброго пути и никогда больше сюда не попадаться. Пешком пришел я на Холмогорск в колонию к Цветкову, где я не раз был, зашел в контору для расчета моего труда за все проработанное время. Денег я как ударник по работе получил больше всех, и не веря сам себе, что я полностью свободный, ни минуты не задерживаясь, отправлялся на станцию, где нужно было захватить очередь на получение билета. Не один я освободился, нас таких, как я заключенных, с этой станции отправлялось много, и с билетами на проезд было очень трудно, обычно почти всегда билеты продавались по приходу поезда. Вот и прибыл долгожданный поезд на вокзал, и мне просто удачно удалось взять билет на первый день, тогда когда другие сидят по несколько дней. Я один получил билет, сел в поезд, снял шапку и навсегда попрощался с севером, где я провел всю зиму, лето и только теперь глубокой осенью возвращаюсь домой.

Ехал я в пассажирском поезде дальнего следования, и по правую и левую сторону поезда мелькали только елки да сосны, да кое–где светился огонек, поезд, в котором я ехал не местного сообщения, а скорый, который быстро оставлял одну за другой станции, так незаметно проехали Плесецкую, Вологду и так же быстро добрались до Москвы. В Москве наш поезд прибыл на северный вокзал и мне, и мне нужно было пройти через площадь, чтобы попасть в Казанский вокзал, откуда шли все поезда на юг, таким образом я добрался до дому в Сулин. Приехал я в первую очередь к своей семье к жене, к детям, а потом отправился проведать и погостить у своих родных на хутор, ну сколько ни гости, а нужно подумать о работе, ведь у меня семья, легкого труда после заключения я не искал, и пошел работать на металлургический завод в транспортный цех грузчиком. По своей силе и ухватке работать как–нибудь я не умел, здесь же в цеху я начал показывать стахановские темпы, и со мной не мог сработать никто, потом все же таки нашелся один Федоровский, и нас двое срабатывали больше, чем бригада из пяти человек, так и здесь наша бригада шла во всех отношениях первой, грузили мы уголь, железо и чугун с деномидным камнем.

Скоро меня приняли в союз металлургов, но ввиду моего перехода на склад на выгрузку угля по транспортному цеху меня не провели союзным, решили, что я работник не из цеха и тут же в скором времени произошел со мной несчастный случай, я упал с вагона на сторчевую рельсу и перебил восьмое и девятое ребро. Боли были ужасные, нельзя было поворачиваться, кололо везде, скорой помощи тогда не было, вернее была, но не машина, а на лошади развозили больных, вот на этой же лошадке и меня отправили в заводскую приемную к фельдшеру, откуда я получил направление на верхнюю больницу. В больнице меня принимал врач Акулич, где он тоже подтвердил о моем переломе, долго я не лежал там, примерно недели две полежал, но на болезнь не обращал внимания, не падал духом, несмотря на то, что я не был уверен, буду ли я годен к тяжелому физическому труду. По определению комиссии выписывали каждого больного, но я не дождался врачебной комиссии на определение годности, ушел из больницы.

Совсем не посещать больницу или не показываться на лечение я не имел права, ведь я рабочий, и по направлению производства я ходил в поликлинику на лабораторное лечение. Встретился я как–то раз случайно со своим другом, и по его приглашению работать на станцию Зверево, где он работал прорабом, я не отказался, и безо всякого расчета, и несмотря на свою болезнь, полученную на заводе, и лечение, которое необходимо было для моего здоровья, я твердо и окончательно решил бросить завод и переехать работать в Зверево. Желание работать с лесом осталось еще с севера, и работа, которую мне предложил Тарасов, тоже, в основном касалась леса. Производство, на которое я устроился работать, работало от конторы Шахтинской севсельстроя, где меня мой знакомый устроил над лесным складом кладовщиком. Работу эту я любил всей душой, не считался ни со временем, ни с усталостью, работал и здесь со всей энергией. Лес, в основном, поступал из Сорелты в адрес совхоза Красный партизан для строительства свинофермы, но лес больше попадал на строительство элеватора, который строила контора севкосельстроителства. Образования я совершенно никакого не имел, самоучкой кое–как читал да считал, ввиду моей неграмотности мной стал распоряжаться как рабочим техник Воронцов, который работал прорабом по строительству элеватора.

Я видел все его отношение ко мне, меня он признал трезвым человеком, и старался мне в моей работе помочь, задался целью учить меня, начиная с цифровых номеров, а также заставлял писать алфавит с первой буквы до последней, я со своей стороны старался выполнять все его задания. И практически он меня приучал знать, как правильно принимать от железной дороги лесоматериал и его сохранять в штабелях, работу я умел замерять по фактурам и передавать сведения в Шахтинскую контору. Со временем работы я разобрался с делом, и для меня стало ясно, что лес в основном поступает для Суязова директора свиносовхоза, ввиду чего я категорически отказал в лесе элеватору, несмотря на великие скандалы, я все же отстаивал интерес прямого адресата. Суязов узнал меня, как хорошего и справедливого работника, и предложил мне перейти к нему работать завхозом при станции Зверево, я дал слово ему уйти с этого севкосельстроительства, да и неприятность повелась у меня на работе из–за леса, командиры и прорабы приезжали со строительства ко мне на склад и уезжали со скандалом, угрожая мне своим знанием. Я не боялся угроз, учет вел точный леса, но не работа, если пойдут скандалы, и я все же упорно охранял и берег древесину только для совхоза, за что Суязову я понравился, как честно трезвый человек, и так мысль у меня была развита между двумя организациями, к кому прибиться — не мог решить, и в конце концов твердо решил оставить свою работу кладовщика.

Еще когда я приехал из заключения, на хуторе я зарезал кабана у отца, а кампания по части кулачества продолжалась, спустило правительство запрет резать скот, за кабана, которого я зарезал, отца посадили на пять лет лишения свободы с высылкой, я старался прилаживал все свои силы оправдать отца, ведь отец по сути дела не был виновен, и сколько я ни старался, было поздно. Закон есть закон, и против него ничего не сделаешь, после суда отца направили в станицу на огород работать, а после вывезли в Архангельск. Внутренняя перестройка с работой, осуждение отца, вся эта неприятность на меня отразилась, особенно я не мог забыть за арест отца, и так я начал выполнять новую работу, где непосредственным моим начальником был Суязов. Принял я все хозяйство от Мирошникова, который Суязову не нравился, объект работы был гораздо больше, чем на лесоскладе, я принял погреб с продуктами и также по всей Зверевой комбикорма и чехауз, в общем работы наполовину больше, чем на старом месте. если я там был связан с железной дорогой. то здесь с кем я только не был связан. Продукты в то время были на особом учете, как хлеб, молоко, масло да мясо, которое я сам покупал и сам реализовал служащим против всякого закона по указанию директора. Насколько я нравился директору, настолько у нас с ним повелась неприятность, раздор, я не стал выполнять его указания, зная о том, что меня его распоряжения приведут только к тюрьме, а я уже пробовал, как там быть.

Больше я придерживался секретаря партийной ячейки, с которым мы жили в одном доме, но где бы я ни был, я ни на минутку не забывал за своего отца, неоднократно писал в область с просьбой об освобождении отца и не успокоился до тех пор, пока не пришло указание из Ростова точного освобождения, я сам поехал и привез его к себе домой. Любовь свою я проявил к своим родным от всего сердца, но ко мне они относились не так, как я желал, даже отец, когда я его привез и желал оставить пожить его у себя, он категорически отказался, собирался уехать до меньшего сына Егора. По всей вероятности отец побаивался, да и не верил, что в самом деле по указанию он освобожден, но к счастью, в скором времени издали приказ освободить сидящих в тюрьмах людей за убийство скота. Только теперь мой отец после настоящего приказа, как он выразился, по настоящему, успокоился о своем освобождении. Жизнь как будто налаживалась в кругу нашей семьи и родителей, так за то на производстве разгоралась неурядица, я получал в большом количестве товары целыми вагонами с железной дороги безо всякого учета и безо всякой документации, я понял, что за это придется расплачиваться, и получится большая неприятность. Страх одолел меня, создавалось такое ощущение — кто–то за мной ходит с оружием и вот–вот меня заберут, и все получилось, и создавалось такое мнение из–за моей неграмотности. Были и такие моменты, жил без всякой цели и надежды, день прожил — хорошо, а что завтра будет, то ли буду на воле, то ли посадят. Такой большой объект работы, связанный с товарами, продуктами, на моих плечах лежал впервые. сама постановка работы заставила учиться с первых дней. Но на мое счастье все шло хорошо, как у опытного кладовщика, были, правда, с первых дней моей работы небольшие недостачи. но я считал по сравнению с таким объемом работы это мелочь. примерно, как 20 килограммов масла, которые мне недодал техник–животновод, за что я уплатил наличными деньгами. В следующий раз для меня по этой части наука быть бдительней во всех отношениях, но в основном работой я был недоволен, не нравилась она мне, и желание у меня уехать подальше от всего этого, чтобы ничего не слышать и не видеть. А со стороны администратора доверие ко мне еще больше прибавлялось, по его указаниям я прямо со склада реализовал продукт, как молоко раздавал своим служащим, да и много кой–каких продуктов, все шло только по распоряжению директора. А секретарь Ледовский со своей стороны меня, как малоопытного в таких случаях, приучает к правильному и справедливому пути, я больше заимел склонность к секретарю, о чем узнал директор, у него ко мне стало появляться недоверие, и своим властным голосом открыто заявил мне: «Я руководитель, и только мне ты должен подчиняться и выполнять мои указания, а не секретаря»«

Непосредственно через некоторых людей я прослышал, в бухгалтерии по моему складу документация не в порядке, не точный ведется учет, и мысль меня не покидает, из этого ничего не выйдет хорошего, неприятность обязательно получится. Я решил написать письмо в Москву в центральную комиссию, в письме подробно описал, все изложил так, как оно было в действительности, и нисколько не медля, через короткий промежуток времени выехала комиссия по моему заявлению. По приезду прежде всего направилась по заявлению к самому адресату, т.е. ко мне и первым долгом проверили мои закрома с комбикормом, проверили, подсчитали и сверили по приходу с моими документами, все оказалось правильно, не было недостачи и не было излишек. Такого правильного учета и содержимого продукта согласно указанных документов им не встречалось за все время их работы по проверке, а выезжали они не раз на такие конфликты по заявлениям, это была контрольная комиссия по учету совхозов свиноводства. Но не только меня проверили, сейчас же направились на проверку бухгалтерского учета, и что показали документы им здесь, учета, можно сказать, никакого не вели, если и был, то на пятьдесят процентов неправильный, не было много документов и на приход, и на расход. И тут директор показал свою доброту и любовь ко мне, начал меня расхваливать комиссии, да и похвалы в самом деле я зарабатывал, водки я не пил, вел точный учет, куда не нужно не залазил, знал точно откуда что поступает и куда его направить согласно накладных.

После проверки я почувствовал почву под собой крепче и был уверен, что мне нужно придерживаться больше закона, да и секретарь Ледовский подсказывал мне: «Поступай только законно». Я сразу повернул работу иначе, в чем директору не понравилось, я перестал жене его выдавать молоко, сметану и ряд других продуктов, если и давал, то только по распоряжению письменному его самого, и пошла у нас с директором вражда, одно время хвалил, но не прошло так много времени, и мы стали друг для друга врагами. Как бы то ни было, но два врага в одной организации жить не могут, тем более как директор он имел больше от меня вес, и стал прилаживать он все силы меня, вернее убрать с дороги, я мешал ему нелегальным путем пользоваться богатствами совхоза. Стал подыскивать почву для скандала, заявил в органы, якобы я для совхоза сделал какие–то недостачи, опять черная туча нависла передо мной. И не раз вспомнил я за Сулин и металлургический завод, с которого я ушел, а ведь я давал слово работать только физически, нет таки меня опять увлекли работой неприятной, где я уже начал подумывать, а не придется ли опять попасть в условия заключения. Семью я свою перевез с собой в Зверево, те условия бытовые по сравнению с Сулином гораздо трудней, света электрического почти не было, с топкой очень трудно, угля нигде не было, зима выдалась очень холодная.