Литературная обработка автобиографических материалов
Я родился на Украине, вблизи города Луганска Екатеринославской губернии Славяносербского уезда, село Ореховка. Я родился в 1898 году 20 февраля в семье бедного шахтера. Наша семья состояла из одиннадцати душ. Из них девять детей и мать с отцом. Отец всю свою жизнь проработал в шахте, мать занималась на дому, пряла и ткала холст людям. Жили материально очень бедно, на заработанные гроши отцом семья наша существовать не могла. Из родных, кроме матери и отца, у меня был родной дедушка, т.е. отцов отец. Дедушка меня любил больше всех от внуков. Особенным богатством дедушка в деревне не отличался, но задаваться любил больше всех, но все же дедушка построил новый дом, за что он и задолжался государству. Не прошло и полгода, как волостной старшина по указанию самого земского начальника, приказал уплатить деньги. Дедушка был вынужден продать из своего хозяйства овец, выхода иного не было, нужно ехать на базар. А день был не базарный, т.е. понедельник, на базар с собой дедушка взял и меня. По дороге дедушка все время толковался, «что будем делать, если не продадим овец» и, чтобы скорей время прошло в дороге, он мне рассказал, как некоторые наживаются трудом темных людей. Рассказ свой дедушка начал так: «Приходит воскресенье молиться богу, в то время вера в бога была велика, особенно верила беднота. Несмотря на горячие дни в степи работы, бедный и темный народ еще в полдень субботы бросал и все и ехал и в село помолиться богу. Вот в этот самый момент богатый не боялся греха, как боялся бедняк, без всякого страха в бога запрягал в арбы своих волов и ехали в степь за чужим хлебом, за хлебом бедного, который в это время отмаливал свои грехи, которых и приобрести не успел». Вот так мне рассказывал дедушка, как можно разбогатеть чужим трудом. Так за разговорами быстро добирались до базара и базар удался, как можно не ожидать лучше. Распродали своих овец очень быстро, несмотря на то, что день был не базарный и по обычаю старому после торговли полагается выпить магарыч, дедушка мой любил выпить, и я не сомневался, что выпивка обязательно будет, но знал я, что и меня гостинцами он не обидит. Дома у меня были допросы, выпил ли дедушка, но я всегда был на стороне дедушки, и ничего дома об этом не рассказал, несмотря на то, что выпивка была. После удачного базара дедушка считал меня счастливчиком и предполагал он, что по счастью моему он удачно продал намеченное и всегда везде и всюду меня брал с собой. Помню, как с дедушкой за купленную у пана землю, возили неделю пану сено. В один день объездчик попросил отвезти пану в его именье сено, и все люди нашей деревни в местечке Ивановка отвезли по одной арбе сена. За это пан расщедрился и угостил всех водкой, дедушка приехал крепко выпивший и привез мне, как самому любимому внучку, в чашке пряников, и в чашку бросил 20 копеек, и за эти деньги я купил себе на память о подарке дедушкином шарф. Казалось, этому счастью нет конца, но произошла стихия. Это было так, поехали мы с дедушкой возить хлеб, мне тогда было лет семь, ехали мы на двух парах волов, дедушка впереди, я сзади. Приехали в степь, распрягли мою пару и поставили возле копны, а на дедушкиной паре поехали к ряду копен. Только дедушка вбросил одну копну в арбу, подъехали под другую, поднялся вихорь и свалил дедушку без сознания. Я поднял крик, и на мой крик выбежали два пастуха, которые проходили неподалеку от нас, помогли мне положить дедушку в арбу и я повез его домой. Долго дедушке болеть не пришлось, полежал, полежал до Михайлова дня и умер.
После смерти дедушки хозяйством стал распоряжаться дядя Федор. Я у него был за работника, ко мне он относился всегда с грубостями да с криками и называл меня всегда здоровым дураком. В этот же год нас записали в школу с двоюродным братом Иваном в один класс. Учился я хорошо, только мне не шло в голову церковное дело, а наш учитель специально готовил детей для клироса в церковь. В школу мы ходили без тетрадей, так как по нашей бедности их купить было не за что, купили нам только ручки, перья и буквари, а у меня, как у ребенка, было большое пристрастие к художеству, но рисовать было не на чем. И решил я нарисовать на букваре свои соображения, видики, картинки, в общем, что мне лезло в голову и не только у себя, устроил такую чепуху и у брата в букваре. Шкоду сделал я сам, а отвечать пришлось двоим. Пришли мы в школу, сели за парту, нужно читать урок, но дело знаем за собой, боимся свои буквари вытаскивать из–за моего искусства, все читают, а мы двое сидим молча. Учитель заметил наше молчание, тихонько подходит к нам и как закричит — читайте, но мы этому крику не подчинились, сидим себе спокойно молча. Учителю пришлось остановить весь класс, создать тишину, все ученики слушают со вниманием, в чем же дело. Учитель подходит ко мне, берет мою сумку и вытаскивает букварь. Когда раскрыл он мой букварь, испугался с моей равнодушной проделки, засмеялся и спросил, кто же этим делом занимался? Я тогда стоял ни жив, ни мертв. И искусство мое учитель показал на весь класс, на меня обрушился смех всего класса, Иван брат тоже был в этом замазанный, сидит себе помалкивает, тогда и к нему обратился учитель, а ты, мол, чего молчишь? У тебя тоже такая мара, тогда–то мой брат оказался предателем, встает и говорит всю правду — это, мол, он сделал. И за свои проделки я получил удар по голове и тут же дежурного заставил учитель приготовить угля, где и поставили и меня на колени. До тех пор я стоял, все уже порасходились домой и учитель на обед ушел, я остался без обеда. Обидно мне одному тогда было стоять, все ученики пришли по домам и рассказали за мои проделки любителям и несомненно с меня посмеялись. От нечего делать и от обиды, стоя на коленях, я вспомнил одну историю. В нашем селе в заведении были любительские кулачки, особенно зимой после рождества христова в мясоед. Все люди празднуют и отдыхают после филипповских дней, понарезали свинок и разговляются богатые люди, кушали они тогда хорошо, а такие, как мы, бедный народ, ходили посмотреть, как богачи после сытного обеда выходят побиться на кулачках. И я пришел не биться, а посмотреть, стою да смотрю и не думаю, что меня кто ударит. Подбегает ко мне Бердетский Федот, по возрасту больше от меня, да как ударит меня по губам и никто из взрослых за меня не заступился, знай, где ты есть, и так стало мне обидно за этот поступок. Тут один я вспомнил все свои обиды и кулачки, и обиду в школе. Но вины моей здесь не было, мне, как ребенку, хотелось чего–то особенного нарисовать, то написать чего–либо, но возможности не было, на заработанные копейки отец старался выпить, нежели купить что–либо детям полезное. После обеда вернулся учитель и, как видно, у него явилась ко мне жалость, он так отнесся ко мне ласково и с такой душой, отпустил меня, хотя я этого не ожидал. Выхожу я со школы, навстречу мне идет мой по возрасту товарищ, в школе он не учился лишь только потому, что были они старообрядческой веры. Заинтересовала его моя книга и пригласил он меня к себе в дом посмотреть мои видики, жили они побогаче нас, в знак благодарности, что я ему уделил внимание своей книжкой и своим искусством, он угостил меня белым хлебом, у нас никогда его не было, кроме ячневых сухарей. Сытно подзакусив, я забыл за свои все обиды и домом не нуждался, так я пробыл до вечера, а вечером нужно было идти домой и оправдываться за свои проделки. Мало тех проказ с букварем, нам с братом пошили одинаковые костюмы, т.е. черкесиновые пиджаки и здесь мы отличились. Одевать нам не давали, ждали глубокой осени, на наше счастье воскресный день выпал морозный, этого мы не ждали, хотелось перед своими одногодками на улице похвалиться пиджаками. В воскресенье в нашей семье и по всей деревне был закон идти всей семьей в церковь, нас, как маленьких, в церковь не взяли, но зато после обеда мы раньше всех вышли на улицу. И стали перед своими товарищами хвалиться своей обновкой, долго задаваться не пришлось, договорились с ребятами спуститься под гору на став побегать по льду. Все ребята бегали на люлечках и попровалились под лед, кроме меня одного, тогда надо мной стали смеяться мужики, как с неумехи и своей ухваткой я хотел показать, что я не умею получать то, что получили все и моя хвальба не увенчалась успехом. Разогнался и провалился под лед, что не возьмусь, а он рухнет да рухнет, я еле–еле выбрался на берег. Домой идти мы не так боялись мою маму, как боялись дяди Феди, и решили пробираться в землянку на огород, где после дедушки жила бабушка Александра. С трудом пробрались на крутую гору возле старообрядческой церкви, да по чужим огородам пробирались мы, чтобы нас никто не заметил. А Егорка Сычев наш сосед подсмотрел, как мы двое с одной семьи отличились, вышел на улицу, где стояла кучка мужиков, и стал рассказывать за наши проделки, особенно коснулся Гавра Манжика, этакий говорит всех детей заставил люлечки устраивать и попровалились все до одного, а сам смеется, и услышал дядя Федя про наше геройство. А мы с преспокойной душой с братом, что нас никто не видел, пришли до бабушки, расположились, сюртуки сушатся, а сами сидим на теплой печи в надежде, что за нас некто ни чего не знает. Зазвонили в церкви к вечерне, дяде время убирать скот на этом дворе, когда он шел, бабушка заметила и нам скажи: «Ну, ребята, сидите тише, а то дядя идет что–то сердитый, должно знает за вашу шкоду». Не зашел в землянку, а пошел прямо в сад, вырезал хворостину и входит к бабушке поделиться с нами — «где же наши герои» — спрашивает он. Стащил меня, как здорового дурака, с печи и давай по голому телу хворостиной без всякой жалости и защиты, а своего сына еще больше бил да приказывал, как нужно жалеть пиджаки.
Знали мы, что за все наши проделки нам попадает крепко, но мы на побои не смотрели, а знай творили свое, не там, так там нашкодим. В одно воскресенье пришли раньше всех в церковь и запахла нам титарка деньгами, захотелось разжиться деньжат, и на поминальницы напали, взяли по одной и сейчас же вернулись домой. Было зимнее холодное время, с братом мы никак не ладили на печи, а то забрались на печь и утихли, как будто нас там и нет, с нашего мира удивились, что без драки сидим, мать моя и подсмотрела, испугалась она и закричала криком: «Что же вы наделали, украли бога!» Стала, как на безобразников ругаться, и лезет к нам на печь дать своей левонихой по нашим бокам, за что нашему брату в жизни и достается. За поминальницы от матери досталось добре, била сильно меня и брата.
Как нас ни били, как нам не попадает, но продолжаем шкодить изо дня в день. Материально семья наша жила бедно и в недостатках, родители никогда из–за недостатков не покупали нам никаких сладостей и вдруг мой брат Иван является с копеечным пряником в руках, сам жует, а мне не дает. Я спрашиваю, кто тебе дал? Он молчит, не говорит, смеется, а мне тоже хочется. Я, как посильней от него, набросился с кулаками, хотел бить, а он признался: «У деда нашего Егора в лавке взял». «Расскажи мне, как ты брал», и стал брат мне открывать свою тайну. От маминого сундука взял ключ я и набрал в лавке пряников. В лавке я знал все устройства точно, две двери внутри филенчатые, а простые на улице против Чувахиных окон. И отправились мы с братом на раздобычу в лавку, закрыли за собой уличную дверь, вошли в лавку, глаза разгорелись, хотелось набрать всего, я до денег просунул руку, набрал медяков и серебра, успел набрать и конфет и вышли, как ни в чем не бывало. С того время мы часто заглядывали в лавку за деньгами и за сладостями. Мальчишкой я рос развитым и любознательным, нигде и ни в чем не отставал, особенно ловок я был в играх, играл я в костяшки, на кон наставляешь и бьешь битками, не было такого азартного и ровно играющего мальчика, как был я игрок.
Но это было веселое детство, оно так быстро проходит, что не замечаешь, как тебя считают уже вполне взрослым и в 12 лет мне пришлось бросить школу, считали, что по хозяйству заниматься некому. Отец работал на шахте, а мне за него с дядей Федей приходилось работать в степи. Землю брали у пана за другим селом и весной рано–рано поднимал меня дядя на поле, так что спать не приходилось, а как хотелось поспать, ведь в моем возрасте дети все еще спали в такую рань. Как и всегда, дядя сеял зерно, а я водил волов и лошадь, все это я делал потихоньку сам. Перед завтраком, когда поднимется солнышко, дядя волочит рассеянную пшеницу, а я собирал чеснок полевой да свинушки, дома и этому будут рады. Особенностями степь и здесь ничем не отличалась, здесь, как и везде, разные степные растения, цветочки, земля да батраки, гнущие свои спины на панской земле, но здесь недалеко была железная дорога, где я и увидел впервые в жизни поезд с разными и обыкновенными вагонами и в первый раз услышал свисток паровоза. Себя я уже вправе назвать взрослым, коль я подменял в доме по хозяйству старого и по вечерам выходил на вечеринки, где собирались мальчики с девчонками и Авраам на своей балалайке разыгрывал песни и танцы. Тут я встретил по детству товарища Ивана Алексеевича, как друзья, мы пожали друг другу руки и договорились быть на все село героями такими, каких еще в жизни не было, встречались мы с ним каждый день там на прогоне, где собирались в кучку девчата. Там на улице я слышал песни и видел танцы, мне тоже хотелось потанцевать, но не было таланта, к танцам я не был приспособлен так, как к каким либо шалостям. Бедного мы никогда не трогали, но зато богатому от нас доставалось, лишь бы мой друг что–либо сказал, я тут как тут, а в деревне доступно было, строгости особенной не было. В нашем селе жил судья, у него был племянник Калин Кивянек, посещал вечеринки так же, как и мы, говорит: «Ребята, у дяди корова хорошая, молока много дает, а их только двое, они не успевают поедать, пойдемте им поможем». Забрались в погреб к Павлу, выпили молоко, поели сметану, а кувшины поставили на дорогу, пусть похвалят нас люди за наше уменье, проделки делали всей компанией, а отвечать нам как сукиным сынам, пришлось двоим. Не все ругали, были и такие охваляли нас за наш поступок, мы слышали, но не доверялись как доброжелателям, на завтра проберемся к тому, кто нас хвалит и сделаем у него то же, и начнет нас наш заступник так же ругать. Знали мы, что красть великий грех, но продолжали заниматься баловством. У священника была большая красивая индюшка, не долго мы раздумывали, решили ее украсть, пошли втроем: я, Мартиян да Иван. Я, как главный инициатор, полез за индюшкой, Мартиян светил, а Иван с камнем в руках сторожил шорох под дверьми хозяйскими, принесли эту индюшку к Гавру Полехину, сварили да с выпивочкой и прикончили. Много делали безобразий, иногда идем с товарищем по деревне, обнимаемся и поем, житье бытье горе солдатское, как выскакивает за нами с палкой Илья Бочаренок, не любил он нас и дали мы обещание спалить ему хату, если он нас будет беспокоить и перестал Илья гоняться. Сколько греха мы накопили на своих душах своими поступками к великому христовому посту. И пошли мы втроем раскаиваться перед священником в своих грехах, мне, как самому великому грешнику, за красивую птицу священника пришлось идти первому. Он меня, как и всех, прикрыл листовкой для раскаивания в грехах, рассказывал я ему все, раскаивался в грехах перед ним, священник все молчал да слушал, а когда дело дошло до индюшки он меня раскрыл и стал подробно расспрашивать. И не тая ни чего, я рассказал все подробно, я брал, Мартиян светил, а Иван стоял на стороже, за наши грешные поступки батюшка наказал каждому по три тысячи земных поклонов. На этом, однако, не успокоился наш священник, жалко стало ему своей птички да и грабители признались сами и в великий пост, когда ходила говеть вся деревня, огласил всему народу за наши безобразия. Люди стали поднимать ропот, вина, конечно, была не одна моя, проделывали эти дела втроем, но на меня одного ложили вины больше всех.
После смерти дедушки с дядей Федей мы жили вместе, но из–за ссоры в семьи разделились. Нашей семье досталась землянка с садом, из этой землянки мы построили дом под черепицу, где мы и жили. Шалости мои в деревне не забывались и народ настаивал выслать меня из деревни, вот тут–то я и задумался, к чему приведет меня такая жизнь. Видя мое состояние и настроение всего села, сосед Петька предложил мне идти с ним работать к пану, я был рад этому предложению и надеялся хоть на небольшие заработки, за что может быть можно хоть один раз наесться досыта, ибо мы жили впроголодь. Мать моя не возражала против работы панской и мне, как старшему из детей, на физическую работу идти пришлось очень рано, в четырнадцатилетнем возрасте я пошел по найму. Приходилось исполнять в таком возрасте тяжело непосильные работы и все же я был рад этой копеечной плате за тяжелый труд. Одеться даже не во что было мне, когда я шел в наймы к пану, мать моя одела на меня свою последнюю рваную кофту и старые щтиблеты, на голову тоже одеть нечего было, нашли на полке старую–старую дедушкину шапку и в таком наряде отправили меня на панскую работу. Работали мы по четырнадцать и шестнадцать часов на своих харчах, для отдыха, т.е. для ночлега, где нам очень мало приходилось отдыхать, пан нам отделил бедным батракам сарай зимние кошары, где зимовали панские овцы. Этот сарай был настолько дряхлый, на нем не было ни крыши, ни пола, одни только норы крысиные да мышиные, в таких условиях нас держал пан. Работали от понедельника до субботы, и только в субботу мы имели право пойти домой, принести на целую неделю какой–нибудь ячневый кусок хлеба, расстояние от панского имения до нашей деревни пятнадцать верст и туда и обратно, и чтобы в понедельник быть у пана на работе, шли пешком. Не видишься целую неделю с родными, а придешь — и отдыхать некогда, только и успевали за это время — туда да обратно. А как мне хотелось вместе со своими ровесниками побегать, поиграть, повеселиться, ведь мне было тогда всего четырнадцать лет, но условия моей жизни не позволяли. Проработал я у пана две недели и получил свою первую зарплату, товарищи мои по работе стали требовать с меня магарыч, считали, что они вправе требовать, так как я еще ребенок, а работать они меня взяли с собой на скирду, где платилось немного больше от остальных работ. В основном работали наши односельчане, которые стали меня защищать, за что, мол, обижаете мальчишку, он наш, бедного шахтера сын. Отец работает в шахте, в семье бедность, но это не помогло, пришлось купить бутылку водки за 24 копейки. Все батраки знали, как они жили, так жил и я, работать приходилось по 16 и больше часов, а получали копейки и эту копейку даром ни кто не давал, приходишь с работы, не чувствуешь ни рук, ни ног. Зарплату пан платил один раз в год, знали мы, что работа наша в зиму пойдет бесплатно, наступали холода, время было осеннее и в помещении, которое отвел нам пан для жилья, жить было невозможно. И стали подзадумываться мы все батраки, как бы устроить свою жизнь на зиму, хотя бы в сухом и теплом помещении. В понедельник на третьей неделе моей работы мы сделали забастовку против пана с целью, конечно, для поисков работы в другом месте. Пан очень долго не соглашался вернуть нам документы, ведь он отлично понимал, что в такое время и в такие условия к нему никто не пойдет работать. После неоднократных наших требований пан вынес всем документы, а мое удостоверение оставил и просил меня, чтобы я остался у него поработать, и несмотря на тяжелую работу и плохие условия жизни по своему малому возрасту я предполагал: мне, как батраку, искать лучшего нечего. Я решался остаться у пана, но влияние на меня моих товарищей по работе заставило меня покинуть пана. Стали меня уговаривать не оставаться здесь, пойдем с нами работать на шахты, там работы хватит, будешь получать деньги и ордер, в магазине ежедневно ты можешь брать все, лишь бы работал. Да и бытовые условия не такие, как здесь. Там помещение открытое, а не разваленный сарай, электричество, печь горит беспрерывно, также там работают все свои люди деревенские. И я согласился, стал просить я свои документы, пан вынес, бросил мне в руки и сказал: «Идите от моего двора, чтобы я вас и не видел и по моей земле не ходите и не толочьте мой двор». Вышли мы от пана всей своей компанией, направились идти через балку, а в балке росли панские груши дикие, захотелось нам отведать, но тут где ни взялся черкес, сторожил он эти груши, и как закричит он на нас на своем национальном языке, и разбежались мы от этого крика какой куда. Гонят нас с панской земли, давайте выбираться на железную дорогу. Попали мы на Екатериновскую железную дорогу и направились идти по шпалам, но и здесь явился будочник и стал на нас кричать: «убирайтесь, мол, отсюда, а то позвоню в дистанцию и вас мигом заберут». Время хотя было и осеннее, но стояли теплые дни и одеты мы были по–разному, но на себе несли мешки с хлебом.
Шло нас десять человек, среди нас был организатор нашей идущей компании, искать мы шли лучшее. По пути нашей был расположен рудник Лобовские копии, куда мы и завернули, нас там встретили, как порядочных людей, и работа была по нашему здоровью, только нам всем не понравился их гудок, больно тонок. Хозяин просил нас остаться работать у него, а мы шли к Мордену, генерал–майору, штатскому советнику, у него много удобной земли, есть лес, реки и недра угля, да еще говорят есть золотые прииски. Особенно нас тянуло на шахту 10, расположенную недалеко от станции Щетово, к ней была проложена железная дорога, короткая для доставки порожняка под погрузку. Шахта издали была похожа на механизированную, среди построек стояла высокая кирпичная труба, около нее расположилась электрическая станция, сбоку подъемная машина, паровые котлы, кузница, баня и подряд три общежития с большими окнами и маленькими шибочками. В каждом общежитии вмещалось по семьдесят пять человек, все это находилось под одной крышей, среди общего здания был устроен гудок. А гудок был многогласный, не такой, как на лобовских копиях. На западной стороне двора стоял копер шахты с эстакадой под сортировку, а слева стоял холодильный бассейн. Все это я видел первый раз в своей жизни, такой был наружный вид шахты, а что делалось внутри шахты и в этом хозяйстве я в голову тогда не брал. На эту шахту меня приняли точить уголь у артельщика Бугреева. Вставал я, как и все рабочие, по гудку в 4 часа утра и весь день, не разгибаясь, точил уголь, не один я занимал такую должность, на этой работе нас работало очень много. Артельщик наш Бугреев был низкого роста, шершавый на лицо, возраста уже пожилого, на работе он был очень редко, больше времени уделял на пьянку да женщинам. А нашему брату рабочему приходилось работать от шести до шести и никто не думал позаботиться о облегчении труда рабочего, за весь двенадцатичасовой рабочий день так наработаешься, еле, ели тянешь ноги. Если на работе бывали редко артельщики, то хозяин появлялся раз в год. Жил хозяин в Петербурге, а шахту имел в наших краях, и не задолго, как я поступил, объявили: едет хозяин. Все, как один, работали дружно и каждому хотелось посмотреть его. Подъехал на тачанке хозяин, одет он был в белом кителе, синие брюки под ботинки, волосы седые, видно, немолодых лет и подкрашенная бородка бланже. Хозяин направился к шахте, и в это время выгрузчик, как и всегда, кидал на гору бурта уголь. Увидел хозяин, подошел к рабочему и как ударит палкой по голове, он брык — и неживой, тогда хозяин говорит: «Дайте ему воды», напоили его водой и он пришел в сознание. Спрашивает у него хозяин: «Ты зачем пришел ко мне работать, за деньги? А деньги плачу я, так ты бережешь хозяйское добро? Вот за это я тебя и ударил». Для меня было странностью и я стал задумываться, кто как живет и в каких условиях, хозяин ударил рабочего, что он плохо обращается с углем, а о нас, тружениках, заботы не было с его стороны ни капельки. Он даже не позволил за время своего присутствия зайти в казармы рабочих, где от воскресенья до воскресенья кишат черные замазанные люди и спят на голых нарах. Подходило время к осени и работать на верху стало холодно, от усталости болели и мерзли руки, решил я бросить работу и идти домой в село. Дома в селе оставалась мать да поменьше меня возрастом братья и сестра, хозяйства у нас не было, но все же матери одной было трудно и приходу моему дома будут рады, а особенно будет рад мой друг Иван Алексеевич. Станет мне рассказывать за всех ребят и девчат нашей кампании и деревенские новости, а деревня у нас была большая: три большие улицы с переулочками, и вся в садах.
Люди в нашей деревне жили не одной веры, были и православные, старообрядцы, единоверцы и беспоповцы и каждая вера имеет свою церковь. Я был тоже верующим в бога, хотя и был возраста молодого, но меня обстановка бедности заставляла молиться. Рассказ верующих людей ходил у нас по деревни, что братья Петрушка да Алексей жили богаче всех по милости божией, я и вся наша семья не была их прихода, но я разбирался в жизни и за счет чего и по чьей милости они богаты. Вся наша семья молилась в единоверческой церкви, но условия жизни заставили моего отца принять старообрядческую веру, наш священник единоверец явился вместе с урядником к нам, отец в это время как раз был на шахте. Конечно, не чай пить приходил священник, а поговорить с отцом, кто давал ему права переходить в другую веру, пропали доходы, вернее, копейки бедняка меньше будут попадать в его карман, а копейка, как моего отца, так и другого, для них была дорога. Это было так, как и обычно на такой улице, как мы тогда все делали, ребята ведь, а не кто либо, лишь бы что либо кто либо сказал, а то начнется работа, дети можно сказать как за нас таких ребят, как мы тогда были. Это одна жуть, отчаянные и учились таким шалостям, как делалось всегда другими такими безобразниками, как мы уже поделались, никто ничего не скажи, а то получишь себе то, чего никогда ты не подумал. А наша была такая заметливость, лишь бы кто сказал что либо, это уже вот вам и орехи. Гаша была дочь неплохого мужика, но всегда он своими словами подрезал наших ребят, он так говорил: «Не на меня они нападут, я бы их поучил.» А тут и сама Гаша тоже была она постарше от нас всех, мы ее знали так, как не других, и всегда она зарабатывала у себя то, что и получила она одна из всех тех, которые не были даже тронутые. А Гаша получила, мало того, что насмешки на нее распространились, да и к тому пошли руки с кулаками, кое кто это сделал. А ведь деревня да еще такие люди, что ты не сделаешь, тебе больше прибавят, так и получилось. Нас, как молодцов, Семен Данилович отец Гашин задался цели поучить. Мы этого дела даже и не подумали, чтобы что было такое, а оно получился факт жизненный. Семен Данилович подал выше от волостного суда, а нашел выход другой. Он не посчитался наших на нас угроз, мы думали, что это так пройдет, не будет ничего, поговорят да подумают этого сделать и так все останется по–старому. А оно получилось, что дело пошло к мировому в Успенку, там находился он со своим судом. Как это было слушать нехорошо, по всей деревне прошли слухи о том, что мы такие ребята обидели девочку. У нас была одна лишь смелость на то, что не будет ничего, а время–то шло да еще как быстро оно проскакивало, по этому делу листки–то листились и написали нам повестки, а в повестках написано обязательная явка в мировой суд. Тут уже нас окружил какой–то закон, мы стали уже ждать этого дня. Когда этот день пришел, мы подхватились, за это дело взялись и стали собираться. Я был первым, за мной был Иван Сурин, а потом Федька Боклуг, за Федькой Конка Копчик да Авраам. Мы стали собираться, как бы доехать до этого местечка, там нас будет судить мировой. Мы никогда ведь не судились и не были на суде, а наша ухватка деревенская очень была бодра, мы же были герои, пока за нас не взялись. Мы этого не ждали, чего сделал нам мировой. Скоро добрались до этого места, что недалеко расположено от литейного завода. В панских условиях там мы себя показали, как бродяги и разорители всего села, нам пришел навстречу закон Царского режима, он был тем, кто не сумел откупиться, а двое наших ребят не захотели отвечать перед законом и помирились с обиженной. Гаша им простила по закону, а нас Суд вызвал для того, чтобы мы на него посмотрели, какие есть в свете в таких судейских медалях, оно как и действительно сами себя показали так, как это было надо. Судья у нас по порядочку расспросил, как мы этого делали, мы, как смельчаки, за все подробно рассказали, как мы посмеялись над Гашей. За наше признание нас суд осудил поровному, тогда мне и Федьке дали по трое суток аресту, а Ивану дали пять суток, а двоих освободили, и мы с песнями вышли из суда, вернулись обратно бодрыми. Пришло время, надо нам было отвечать, законом нас урядник подобрал под свое управление, он нас арестовал и доставил в Ивановку, в местечко, где был пристав.
1955 года 6–го декабря. В четыре часа утра я встал с постели и начал писать за хорошего хозяина в жизни. А у него вербы растут, он их видит, какая из них на что пригодная. Если она заболела, у ней виден дефект. То хозяин ей уже не дает дальше простору в жизни. А здоровой древесине ей он желает много лет для жизни набираться в своем теле. Так и в природе строится на человеке его любимая жизнь, она его вела до тех пор, пока он не встретился со своею княгиней. Она ведь была своему делу права, от этого дела ушла, в ком я лично закалялся и не стал признавать о том, что у меня ведь есть жена, дети два сына, один хочет выучиться сам на хорошего мастера, а другой учится в школе, что мне по моей работе было нужно. Я дошел до моря до Адлера, дальше уже дороги нет, есть только одно отступление. Довольно мне на этой работе заниматься, я просмотрел всю жизнь в природе, она меня тридцать три года гнала от себя, чтобы я ее боялся и то я делал, чего все, только человека живого не убивал, а придерживался, слушал старых, а от молодых не уходил. А для артели промбочки купил, частно клепку в сочинском районе Чемитоквадзе, и что заставило от этого уйти, сколько ведь не работаю у хозяина, все равно когда–то не угодишь. Я числился на первом месте по работе, а сейчас я отступаю, иду назад в то место, где когда–то родился, мне нужен был город, в городе кино и радио, что меня и заставило переменить эту работу. Я со своею покупкой не угодил купить клепку и все пропало, меня хозяин за это рассчитывает и хотел за брак наказать судом, я им по распоряжению члена правления закупил, этим–то участковый остался доволен, он прочитал эту расписку и больше не стал меня беспокоить. Я уже по над морем и горами не езжу поездами, как я раньше прогрессировал на своих ножках, быстро клал шаги на себе, любил чистенькую одежонку носить да и ею хвалиться, она ведь летняя, легкого типа, а зимой я ходил и за собою таскал на ногах ботинки шавровые, да галоши, в день я делал не мало шагов, приходит ночь, нужно ложиться спать, а у тебя ноги, как не ноги, стараются переотдохнуть, носят весу по одному килограмму, а ведь я не один раз ногой ступаю, ступаю и поднимаю до тысячи разов. Были такие дни, где две тысячи килограммов одна нога поднимала, да другая тоже, слаживается — четыре тысячи килограммов, а сколько одежда весила, если она на тебе висит, если на тебе одна тельная рубашка со сподниками да верхние брюки с поддевкой с полушубком и головная шапка, все это недурное для тела получить вред, ведь все это не обогревает, а наоборот, тело его носит, как условия формы фасона, а свои силы теряет, а потом еще обогревает тело. Я уже не носил никакой шапки в летнее время на себе, мои волосы вьющиеся черные вились в природе, когда я шел от Каджога до Даховской станции, я читал в газете про технику и науку, которую создавал человек, у нее появлялись ошибки, и часто он просился, что бы его правительство не наказывало. Как вот и меня спасла частная расписка, я поступил в Ц.Р.К. в Армавир. С подготовленными силами я долго не переживал и много сделал на Кавказе, особенно молодому человеку, тому, кто одно время, это было утром рано проходил с Каджога в Майком поезд, он шел по проходу на Белореченскую. В Майкопе ожидал возле проводницы на очереди первый для посадки, пассажиры все вылезли, я показал билет, взятый в кассе, ехать приходилось последний раз, все я оставлял на пути, а сам уже имел намерение просить природу, чтобы она мне дала жизнь и учение. Я смотрел по людям, а то ведь люди все время на меня смотрели, кто знал по работе, бывало далеко–далеко, а тебе рука его строила привет, ты, мол, куда идешь, спросил он у меня, я ему отвечаю, да иду туда, куда это не все идут. Давай зайдем, как мы заходили раньше в подвал за ершом в ресторан, я отказался от этого, меня он назвал ты что, сумасшедший, не желаешь кушать и пить, я ему стал говорить, пусть я буду сумасшедший, но я уже эти испытания делал. Как раз вагон, захожу, и вслед за мной залезла одна мать со своим родным дитем, оно крепко кричало, я этот крик тоже слышал, как и другие едущие люди в этом безкупейном вагоне, садиться мне не приходилось из–за места, я стал против окна и смотрел, как делалось для этого дитя ухаживание других матерей. Они не хотели, чтобы ребенок больше кричал, только их силы для этого воспитания были безсильны, этот ребенок, которого многие хотели, чтобы он успокоился, а ребенок продолжал кричать. Эта неприятность, которая перед всеми пассажирами не упразднялась, а все больше оно кричало, на кого я тоже стал свои силы бросать думками, в чем же дело было в этом дитя? Никто этого не придумал перед собою такую штуку поставить, и разрешить вопрос самого себя, как мужчину приставить этой матери, она тоже впервые услышала от меня, я перед ней, как перед матерью, извинился, она меня слушала, что я ей должен сказать? Я у нее спросил разрешения, чтобы мать мне дала своего дитя на руки. Можно мне взять дитя на руки, я ей сказал? А у самого зародилась мысль такая, если этот ребенок, которого я беру на руки, оно замолчит, то мое намеченное в жизни должно совершиться, я этого ребенка беру на руки, мне тогда было 33 года, я молодо выглядел, для этого я начал ходить без шапки, и так же вводил частичные режимы на своем лично теле. Это моя была задача заставить самого себя не бояться природы, а идти прямо по пути к ней со своими вежливыми силами, для того, чтобы остаться для такого мальчика полезным, который кричал, а потом замолчал. Этот мальчик, которого приходилось мне на руки взять, он замолчал, больше своего рта не раскрывал, и не стал криком своим кричать. Тут–то все сидевшие на своих местах добрые и плохие люди в один голос сказали, значит этот молодой человек не с плохими был качествами, за которые я уцепился и стал больше их развивать на своей с вьющимися волосами на голове. Это было мое начало.
По проходу поезда от Майкопа и до Белореченской, я дошел до самого высокого руководителя, кому посылал письмо не простое, а застрахованное в двадцать пять рублей, все это делалось для истории. А сейчас я еду в Армавир, там устроился на местную работу, чтобы не ездить, так как я все время не бывал дома, а все командировки. У меня родилась мысль, я должен выучиться на какую–либо полезную штуку, за то, что я очень много сделал в жизни для самого себя и других не полезное, только сейчас я увидел на этом мальчике, что мои руки стали строить все то, что требовалось для будущей жизни. Этого мальчика заставило плакать одно несчастье, он чем–то в природе был наказан, а раз природа наказала, то таких людей еще до меня не рождала природа, чтобы он для этой цели родился, это покой всему. Я с этого поезда перехожу на поезд другой, заставляю себя, чтобы никогда не дремать, а все хорошее, как я делал в этой работе, так хотелось, чтобы мне приходилось вот ездить на этих поездах без всякой оплаты, я только тогда подумал, а будет ли время такое, кто его знает? И этого у меня не было, а было одно намерение в городе Армавире учиться. Захожу в когиз, а меня заведующий встретил со своими предложениями, первая и вторая книги о человеке профессора Ранке. А К. Маркса я прочитал Капитал, в этом деле его революционную подготовку, как когда–то в Париже коммунисты начинали требовать свое право над страною быть хозяевами, их, конечно, постигла неудача ее удержать, буржуазия таких бунтовщиков старалась уничтожить, порасстреляла их на улице для показа и держали их на показ, они разлагались и муха садилась на них, свое то, что нужно, делала, а потом поднималась и садилась на того человека, кто это сделал, она его заражала своею силою и ложила в постель для того, чтобы тоже держать в условиях. А потом этот человек за свое сделанное в природе, он был наказан природой за его неправду.
А в неправде жить природа никому не давала права. Я отступаю по закону назад, и не зря я скинул носить головной убор, моя работа по городу от своего дома по улице Энгельса номер сто пять, недалеко двор конный, откуда выезжали ездовые работать по части своего дела в Ц.Р.К. Я с ними крепко был связан, мое дело знать главную контору при горсовете на третьем этаже, а в то время был я связан с железною дорогой со двором, где поступали в адрес Ц.Р.К. все грузы. Я их получал, моя работа это центр города Армавира, я со своими практическими силами все побыстрей сам делал, но почему–то обращало внимание население на мою голову, и крепко с меня смеялись. Зря я не ходил со своим трезвым поступком, меня моя супруга держала в чистоте, чтобы я был человеком, а сам, когда приходил с работы, садился читать усидчиво или писать свое прошедшее. Свое написанное в природе, что я сделал, послал в Ростов в союз писателей, а мне дали рекомендацию связаться с писателем армкоммуны газеты тов. Париотом, кто тогда уже свои писательские труды имел, я нахожу его квартиру, он жил в маленьком доме в саду, познакомился с ним, как с писателем, он меня заставил, чтобы я писал в газету маленькие заметки о неполадках своего хозяйства. Париот не стал меня от себя отгонять, а старался на мою просьбу ответить удовлетворительно, я с ним подружился через заметку и подружился я с корреспондентом газеты правда в Армавире с тов. Михайловым, он тоже мне за задорческую работу не стал возражать. Я эту работу проводил летнее время, тогда делала научная экспедиция по пробегу через каракумские пески и попала в Армавир, я этому был тоже инициатор в митинге, слушал их слова, и там же выводил свою летнюю пору, которую я попал видеть, как отощалые люди падали по одиночку, как они мне подсказывали о том, что я тоже мог получить, страх меня окружил, когда на глазах своих видел, как люди умирали. Они были не оторваны от природы, у них не было того, без чего было возможно жить, их природа заставила, чтобы дальше не жить, а за счет своего умения разрешила чего сделать, я делал одно, а другое трезво оставлял, на меня никто не скажет за мое сделанное плохим, ибо то, что мне приходилось делать, все это было нужно. Передо мною стояла наука за каждый день приходилось писать, что я в течение дня сделал, когда я встаю с постели, меня заставляет заглянуть практически в книгу, или что вздуманное написать, это я делал каждый раз, а за свою экспедиционную работу не мог знать, приходить в прибытие в контору железной дороги, обращаюсь вежливо здесь, заставляю себя слушать, на вы говорю, вы меня извините за то, что я вам хочу сказать, они слушали меня охотно и отвечали на мой спрос, ошибок в этом я не встречал, если приходилось их видеть, то люди сознательно мне прощали, я их видел только хорошими.
А в то времечко большой был недостаток в получении продукта в этом городе, по углам люди валялись мертвыми, от кого не приходилось отказываться, от неумелого ухаживания за собой. Люди без этого делались квелыми у них не было энергии в жизни, бывало идешь на станцию возле их жилья, разговаривать с ними приходилось, у них спрашивал, кто вас заставил такими быть, они с неудовольствием отвечали мне, это жизнь привела, он потерялся не знает куда деваться, то ли есть он сейчас дома, то ли он себя приготовил к тому, чтобы на веки распроститься с белым светом. У него уже краски на лице не появилось, он уже с тобою говорит в последний раз, а что делалось в этом городе тогда, почти еженедельно поступала в наш адрес, водка по пульману пятьдесят тонн везли ее из Ставрополя, пили водку систематически не успевали доставлять, всегда в каждой точке требовалась водка для человека пьющего. Я этого не делал, считал закон, в то время мое развитие заставляло многих учиться этому, я не доедал и часть того не делал того чего требовалось делать, у меня все силы клались на моей работе, сделать полезное особенно груз принять правильно, без всякой ошибки. Спешу на работу чтобы не прозевать минуты, спешу с работы попасть за учение, этого мало мне не было описывать за свою изложенную работу, я писал за встречу с кем–либо близких, так же особенно какая стояла погода тогда в Армавире, то ли солнце пекло, то ли был дождик какой. Он был тучевой весь в грозе, то ли моросил беспрерывно дробными каплями, этого всего касался теоретически описать я. Мне было интересно слушать от своего близкого работника, он за Овечкин сенопункт рассказывал, как наши хозяйственники на город на население получили из завода N 5 из Макеевки коксовый уголь фактуры, мне их передали как получателю этого дела, а уголь попал на станцию Овечка, не разобрались с его качеством, что это за уголь, его посчитали за гравий щебенку и пустили в ход в заготзерно во двор в грязь, а на это дело наш из Ц.Р.К. представитель рисует картину им, это не гравий, а уголь. Они стали все это собирать обратно, все это у меня собиралось материалом, я получаю водку во время перевозки от вагона по городу, делают побои на восемьсот рублей в среднем, всему делу был я, мне акт привозили, и я на нем расписывался как ответственное лицо, без меня ничего в приеме товара не проходило. Когда водку получают, тогда все ездовые веселые, а потом доставитель водки тоже занимается подливкой воды, я нашел шило, отобрал, применил эту работу к мошенничеству, но чтобы его законом наказать я этого не делал, считал сам нахожусь в условиях. Беру на себя инициативу сэкономить эти побойные деньги до нуля, начинаю вводить систему для того, чтобы этого добиться, мне легко делалось, я получаю то, что задумал, а когда стал писать статейки на хозяйственников, он почувствовал мою руку, очень для него она была тяжелая, и, в добавок, я перестал подписывать на штуки какого либо материала, говорят заведующие нет упаковки, надо мне в этом расписываться, чтобы отправитель досылал для пополнения нашей организации, которая заставила сама себя, чтобы у ней водилось это безобразное дело, я и на это не пошел, стал делать так, как заставлял быть закон, я получил от железной дороги правильную упаковку, а за внутренность я не отвечаю.
Моя работа была напряженная по части того, чтобы обязательно по закону делать, и вот это все мое экономическое дело для организации, его получил как премию директор, я остался не причем, а за мою всю систему, что я против хозяйственника неполадкой, получил расчет за двадцать четыре часа, мне уплатили за две недели вперед, это мне не на вред моему здоровью. Я в природе зимою никогда в жизни тогда не ходил без головного убора, а здесь в Армавире при двадцати семи градусах мороза ниже нуля я сам себя заставил, чтобы всегда оставаться без головного убора, я подходил осторожно, постепенно с лета, чтобы завоевать пришлось зиму, всю невзгоду в природе, всю слякоть, т.е. в осени такой, какой тогда сама себя показывала наша для всех природа. По ней страшно было оставаться так, как я сам себя заставлял, это одна жуть, встаю рано, темно еще, ложусь тоже поздно, темно, все это меня заставило прошедшее выходить с квартиры в одних трусиках, я часто занимался с природою, а она в некоторое время такая ясная стояла, не видать конца звезд. Я в себя тянул воздух во внутрь, мне хотелось получить, чтобы мои пахолки, т.е. ангина, не ворачивалась, а то ведь как чуть что такое не так, у меня начинается кашель кахи, кахи и кахи и доходит до туберкулеза. Я после такого осеннего переживания своею головою проходил все то, что делалось осенью в природе, в таком месте, как в Армавирских жестоких ветрах, мне все давалось там легко, а когда на землю пал снег, я ходил в валенках, в галошах да в полушубке, а сам головной убор уже не носил, ходил без шапки. Моя форма заставила многих мною удивляться, я когда шел с города в биофабрику, то меня нарочно пугала природа, чтобы я ее не боялся как другие, и не кутался от ней мое ученье убедилось в том, что и где какие национальные костюмы носили, а наш русский человек стоял в чумарке да без шапки, значит когда–то и где–то человек ходил, я убедился в этом. Все свои надежные силы сосредоточил и я это могу сделать, а от города до биофабрики три километра приходилось идти против ураганного ветра, да по такому морозу впервые без головного убора, я так тяжело прошел, но с уверием в том, что мне эта природа не нанесет никакого ущерба в моей жизни.
Я своим требовательным поступком для самого себя делал, меня не зря Ц.Р.К. за двадцать четыре часа рассчитала, я что только не делал, даже старался во всем деле себе помочь, чтобы в то время работать честно, а мне администрация помогала, я и на это дело не покладал никакой обиды, я со своим теоретическим понятием о человеке знал, что я только буду не такой как все были, они поумирали. Мне моя теория о человеке говорит не о прошлом, а о будущем, я мало еще для самого себя делал по части, чтобы пользоваться законом в природе, чтобы природа меня не беспокоила за то, что наметил в жизни сделать. Я увидел человека стоящего сбоку возле гориллы обезьяны, почему же наука медицина не поставила его в таком костюмчике, в котором ходят все, я задумался над этим человеком, кто совершенно был наг, и вот я для начала своей первичной жизни все лето проходил без головного убора, мне стало ясней и я стал больше понимать как за человека внутреннего его условия жизни. Говорят о нервной системе самого мозга, кто у себя имеет свои расположенные нити, они ведь лежат на хребту до самого низу т.е. до земли, и во всех мышцах проходит для того, что бы кровь питать т.е. проталкивать побыстрей.
А сейчас нахожусь в Армавире на месте одном, меня заставило такого иметь мое учение, я больше роюсь в человеке, вывожу итог, что ему нужно для жизни его личное здоровие, поэтому я изобрал дорогу свою ту, по которой я ступаю дальше, а мне хозяйственник помогает, чтобы я менял свою прежнюю работу, она мною опознана, я умею как разные флакончики одеколона получать и трикотажное изделие в ящиках, и как водку направлять по точкам, теперь меня сама красная армия подхватила, хочет, чтобы я их обогрел своим здоровьем, меня они знали, какой я работник по части добывать вагоны на дрова для квартир служащим офицерам, я им дал слово все сделать, а они меня взяли на свое иждивение, чтобы у них в столовой пользовалась вся моя семья питанием. Я обратно вернулся в Туапсе, увидел опять Черное море, и кто там купается на пляжах, в зимнее время никого не было там, только я подумал об этом и брался руками за воду, которое чувство какое–то давалось, и вот моя работа опять показалась на мне, я вагонов в достатке представил в Майкопский район за дровами, а деньги красная армия не выставила.
Я со своим поручением все для этого дела проделал, моя задача доверилась, чтобы я вернулся назад в город для местного снабжения продуктами, я получал с биофабрики не раз колбасные изделия, против зимнего холода проходил, с меня уже перестали смеяться, уже система ужасная проявилась на моей голове, у меня не стали пахалки болеть, я уже не кашляю и не получаю ангину, и так же от меня грипп ушел. Эта дорога, по которой мне приходилось осторожно и постепенно с этим проходить, я все делаю и делать буду не для данного человека, кто на сегодня не хочет смотреть, я все это преподношу поколению, кто может быть еще и не рождался, чтобы этого заиметь, а я его ввожу для того, что бы мое тело было для нового и небывалого человека. Нужно будет заслужить внимание от всей природы матери, которая нас всех до одного родила и воспитывает в духе того, чтобы была понятливость природе, а природа для тебя эти пути уже нового человека представила, за которого я лично взялся и иду один для всех. А когда это будет нужно все для одного, я только для окружающей обстановки про все четыре стороны думаю, говорят так: нужно учиться на то, чтобы в своем здоровье получить через некоторое время дефект, т.е. заболевание, а я думаю научиться тому, чтобы не получило твое тело никакого дефекта. Все хотят с рождения своих веков, чтобы быть человеком ума, я этого не стараюсь сделать своим поступком своего дела, это моя работа есть, уже я работаю и учусь практически своим поведением, я хоть и служу в Красной армии в гарнизоне Армавирском, но волос ношу не для военных людей, я хожу в бороде в волосах для своего практического учения, учусь не на старого человека а на нового человека, кто в жизни своей не получил от окружающей обстановки, особенно за свою работу, которую приходилось ее делать, никто из профсоюза не обратил внимания, что хотел хорошее кому–то сделать, меня обвинили, что хозяин злоупотреблял законом, а я как таковой старался написать в армкоммуну. Мне газета тоже не шла навстречу, она искала причину, за что меня уволила администрация, не человек все сделал, я никого не обидел, что делалось не им одним а многими, вперед меня гнали, чтобы я на этом деле заставил сам собою работать в природе, в таком обществе, в которое я попал сейчас случайно.
Природа внешности моей невзлюбила и заставила оставаться в не моей вине а военторга, я задумал зимой, что же сделать? Стоит вопрос вернуться в Сулин, а сам не бросаю заниматься день и ночь, все за свое случившееся пишу да копаюсь в Карла Маркса трудах, я прочитал, когда это Карл Маркс написал нам всем, новым людям, особенно коммунистам, такое дело нужно найти, чтобы оно осталось довольно нашим делом. Вот что начал своим телом искать, дорогу для всех, их личное здоровье, это моя тренировочная работа, которую я стал в пользу этого делать, что меня рассчитали, я по железной дороге, которая тянулась на Невинномыск, в пальто осеннем, в ботинках с галошами бегал взад и вперед, а на меня смотрели люди, как на ненормального, с меня смеялись. Я это дело делал, чтобы моя семья не знала, меня заставила над собою наука сделать, я очутился в таком просаке, в котором не бывала семья моя приличная, уже мой сынишка работал в литейном цехе, учился как будет нужно помогать своим родителям, я и на это дело обращал внимание как на сына Андрея, кто старался мне в моем начале мне помогать, я за них не забывал, когда это я прокурору написал лесоруб такую статью, за которую он вцепился, как за дело действительности. Он сообщил мне, чтобы я к городскому прокурору обратился с этим делом, уже нигде не работаю, а соседям стал не тот. Беру на себя свои силы пойти к прокурору города Армавира, что он мне скажет? Иду, только зашел в условие, там, где все прокурора ждут, а ко мне привязался следователь, у него вчера по его улице тоже без шапки ходил и сам себя строил инженером строителем, себя представлял из горкомхоза. Следователь меня заставил своим поступком, ко мне серьезно отнесся, как будто по его мнению это был я, он никому ни слова не сказал, взял под свою команду своего в кармане револьвера и погнал меня впереди, в первое отделение милиции, там заставил дежурного меня принять, как задержанного в вине. Я сижу, о чем только я не думаю, а может быть где не так сказал, или написал своими словами, так я подумал, что сюда зря люди не приводятся, все за что–то здесь отвечают, и должно меня тоже так же хотят наказать советским законом. Я ведь это учусь, и хожу без шапки, и на меня напасть зря этим следователем, кто свою родную мать вызывал в органы, и заставил ее со мною говорить напрасно. Приходит за мною милиционер, ведет на допрос к уполномоченному угрозыска, я иду сам не знаю, за что меня ведут, но все же грешки есть, я их не признаю, что я там натворил, а сейчас все напрасно следователь применил до меня. Вхожу в кабинет, а на меня уполномоченный так же, как и на других приводных, говорит для меня, что бы было известно, что я инженер, я слушаю, но больше всего молчу, ничего не отвечаю, спрашивает в этой матери следователя, он мол это говорит, уполномоченный? Она ему отвечает, ему подтверждает, да, это он. Тогда я к матери обращаюсь и говорю ей, называю ее мама, а может быть и не он, она говорит серьезно, нет, он, этим опытом не удовлетворился, как матери следователя уполномоченный, пошли привели другую женщину, у которой тоже так же взял он туфли в квартире. Она приходит прямо до меня, и начальник тоже отделения вышел на личную ставку, говорит эта женщина, это не он, тогда я обращаюсь к матери, ну что, спрашиваю я у ней, он ли? Она сказала нет, вот как оправдывают.
Иду дальше по улице Ленина, есть надпись поликлиника платная, за вход два рубля, я уже был не особенно в этом уверен, о том что любая медицина со своими специалистами может ошибаться в диагнозе, я как и все поступаю, тоже так же заплатил два рубля, захожу, меня так нянечка встречает в белом халате, хочет направить к врачу, я вижу его кабинет, в котором он меня ждал к себе, за свое личное здоровье я знал, что оно в этом деле не получает плохого. «Заходите, мол» — просит меня врач солидного тела, сам седой в белом тоже чистеньком халате, он меня спрашивает, чем болеешь, стал меня заставлять сесть в стуло, а я ему их коечку показываю, вот условие есть это ваше, а мое тело будьте добры осмотрите сами без всякой истории. Он догадался, кто к нему пришел, хотел сказать, я убежденец в свое то, что имею, только он не знал меня и мое стремление, говорит мне врач, знаете что? Я его слушаю со вниманием. Он мне говорит: «Я смертный человек и хочу сказать за всех тоже: они смертные при своем деле». Я ему тогда извинился и пошел по своей дороге, прямо, без всякого такого что называется. Меня встречает такая струя воздуха, что я не должен его бояться как основного источника, разрешаю вопрос в жизни, дай пойду в межрайонную больницу в городе Армавире. Иду смело, знаю о том, что придется получить все, как корреспонденту «Правды», мне было прислано извещение, я на это все отношение надеялся как на какую–то силу, говорить я умел всевозможные штуки. Прихожу, а там был главврач Нефедов — черный, высокого роста, он ходил в пальто, мне о нем сказали: «Он, мол, в командировку поехал», а показали дежурного. Маленькое здание было отдельное от палат, я к нему смело в надежде шел, только хотелось в их хозяйстве приложить свои практические силы человеческого ума, как он должен легко мгновенно и безвредно, а полезно возвернуть свое здоровье путем моих сказанных слов. Я этого дежурного в своей жизни сроду не видел и не встречал, чтобы его видеть, а когда зашел он был низкого роста, помоложе от меня, русявый, я ему сказал здравствуйте, а у самого все силы направлены, чтобы он послужил для меня пользой, так оно и получилось. Когда я ему это извещение со своих рук дал, он его прочитал о том, что это все с газеты «Правда». Он меня засчитал за корреспондента, кто пользовался правами у дежурного спросить разрешения, чтобы посмотреть на больных, а то врач за это дело не знает, он бы никогда не пустил в больницу. Я перед ними не кто таков как самородок, этого добился, заставил его меня чтобы он привел и одел в халат, такой же белый, какой и на нем был, я говорю: «Теперь являюсь перед больными врач со своими словами», даже мне пожелал хорошего в этом деле и дал в помощь нянечку для того, чтобы она поводила по палатам. Я ее заставил, чтобы она меня повела к операционному молодому человеку, и к кому я заходил и с ним как с больным поздоровался, он же не знает меня, о том, что я на его все время работал и обращал внимание, чтобы где либо найти такого больного, как был он, и своим желанием, своею силою попросил, чтобы он здесь в этой палате не лежал. Я у него спросил, что ты делаешь? Его назвал уважаемый, он мне сказал да ничего, я его прощурил от ног до головы своею мыслью и заставил своею просьбою, чтобы он читал книгу Пархоменко командира красной армии. Теперь оставляем его здоровым человеком, идем дальше в другую палату, а там лежали все хроники с открытыми ранами, у кого на ногах, а у кого на руках, где только не было, только она открывала свою язвочную форму и давила своею болезнью на больного, я им прочитал общую на эту тему лекцию летучего характера. «Если, я им говорю, природа сама не излечит вашу рану, то тогда нужен хирургический нож, так греческий ученый Гиппократ сказал, мы всему делу виновны, но никто, я им сказал, в процессе своей борьбы мы хвалились, козыряли о том, что мы умеем жить по своему, по не природному, что хотели, то и делали себе, своему телу. Если нам нужно куда либо идти и что либо делать, то у нас перед нами задача на все, что будет, если мы одеваемся или кушаем, не один этого делал и не один искал и расстался на веки веков». А при этих разговорах один больной стал меня просить, он ухватился, умоляет, просит, чтобы я ему помог своим советом, а нянечка пошла, она поняла и заявила врачу, сказала о том, что это не корреспондент, а какой–то ходит лекарь, я это все направленное тут же оставил и отступил назад, неудобно мне было перед этим дежурным врачом. Я перед ним крепко извинился, сам ушел, все это мое недостаточное, что я сделал, а хочется все же узнать, что же с этими больными получилося, пришел я на завтра проверит это дело, а со мной встретился Нефедов врач, он меня принял как человека заинтересованного в этом деле, сказал свои слова, чтобы я был в курсе, он меня поставил в известность, чтобы я писал в Москву в министерство здравоохранения СССР, пусть это дело разрабатывают они.
Я так и поступил, написал в Москву и был даже заинтересованный с ними говорить, но не указывало время быть в Москве, подсказывало мне, чтобы я отступил назад. Наше дело только одно, пришлось ехать в Сулин, такая мысль проскочила, дай еще пойду в станицу Краснокопскую недалеко от Армавира, зимнее было время, я по дороге встретил нуждающего больного туберкулезом, он страдал легкими, я ему создал совет что делать, он сейчас же стал чувствовать хорошо после моего совета когда его выполнил. Почему же не зайти мне в политотдел М.Т.С. и там свое хорошее рассказать, т.е. дать свои услуги. Мне политотдел дал указание, чтобы я связался с рабочкомом, по дороге я этого разумел и не стал делать, разрешил все оставить назади. Нужно ехать в Сулин, оставляю Армавир назади и так же в нем свою семью, жену и двух детей, и еду домой в свой родной дом в Сулин по улице Ленина N 90, там жила отцовская вся семья с меньшими братьями да сестрами. Я туда приехал только не таким, как я уезжал со станции Зверево, сейчас я приехал со своим ученьем, мне не до работы, а до практического дела. Думка возле тебя проходила не даром, она крутилась над тобой, чтобы кто–то из всех нашелся и мне, моему делу помогал, такие все мои были намерения проходили во мне, я видал своих близких, кто только меня по своему обряду не узнавал, говорят это мол Карл Маркс.
Я тогда не жил еще, и не знал путей его технических, которые проходили сейчас, я тогда тоже не был, когда говорят Христос был, но моя образина была похожа, я старался себя устроить на работу, мне дали право поступить в Сулинторг заготовителем, а директором был тогда Мазилкин, мне он говорит как подчиненному лицу: «Ты, мол, называет по моему фамилию, езжай в Белую Калитву за картошкой на хутор, по наряду получи». Я этот план получил, чтобы его выполнить с честью, сажусь на поезд, который курсировал от Ростова до Сталинграда через Лихую, и туда приезжаю в Белую Калитву. Дело было ясное солнце да еще какой теплый день, где мне приходилось по станице проходить, я шел сам себя показывал, как будто меня считали монах, я от многих даже женщин этого слышал, но им в зад сказывал: «Подождите этакие люди, я ведь не к этому всему иду, к кому все шли они своим поступком, теряли свое здоровье. А я от природы получал чисто энергично состояние здоровья, что же вы этакие женщины, думаете обо мне не так как нужно». Ко мне обратился больной с легкими, просит меня, что бы я ему осоздал перед ним совет для того, что бы он сам себя излечил, я его заставил не хвалиться фасоном, а понадеяться на свои силы о том, что его сама природа излечит. Я его заставил ухаживать за собой, умея чтобы безошибочно получалось здоровье, ноги по колени мыть холодной водой еже дня два раза систематически вечером и утром: встаешь, помой ноги и иди, куда хочешь, ложась в постель, тоже с чистыми вымытыми ногами ложись, найди нуждающегося человека твоими десятью рублями, деньгами все нуждаются, только такого нужно выбрать человека, который боится просить, но живет плохо, ему эти деньги дай, а сам себе перед этим скажи слова, я даю эти деньги для того, чтобы у меня не было никакой болезни, ты ему помог без ошибки, пробудил его болезнь. Дождись субботнего дня и с самого утра не кушай никакой пищи и воды, до самого воскресенья до обедней поры, в двенадцать часов дня будешь кушать, перед обедом обязательно выйди в природу в воздух, подними свое лицо в высоту, очень крепко тяни во внутрь воз духа, сам проси меня за все: «Учитель, дай мне мое здоровье», все получишь удовольствие. Три субботы для проверки проследи, если не получишь хорошего, то тогда ты не годен, ты не получишь негде здоровья, после этого хана тебе. Это у меня качества рождены, я их передал практически умея, но не систематически всегда это делал, мой совет его нужно выполнять, все получишь, я это рисовал здоровому человеку мой совет, моя работа и вот мое начато мной, не пропадало перед народом, я был дома под пасху, пришлось поработаться, продавать на веса рыбу мороженую, я был в волосе в бороде, меня посчитали я поп прежний был. И вот организовывается компания, на меня нападают с прожегу, бьют по моей голове, что я поп, и меня за этот поступок их снимают с работы, как негодного чужого попа, а я сроду вовек не был попом.
Но писателем я всю свою жизнь на это положил, я пишу ведь за свое сделанное в прошлом, признаюсь природе о том, что это мною делалось неверно, меня заставляла обстановка предков наших стариков, я у них ведь учился, нужно сказать спасибо советской власти, она мне на мою душу дала такой земли хорошей при экономной политике, что и заставляло меня быть таким любителем своего пера и своей руки. Я только пишу и также читаю разные фантазии других писателей, свои слова вначале в правде писать и самое мое письмо меня сделало одного из всех ко всему жизнерадостному условию, я вежлив, у меня в сердце нет того, что другие имеют и также в моей душе, я раньше был по своему недоразумению эгоистичен, не дай бог, я другому жизни не давал, а сейчас я признал человека, живущего на земной коре, кто бы он ни был и где бы он ни находился, какой либо специальности, ему нужно дать свою дорогу, и пожелать ему в его задуманном деле хорошее, против его дела не стоять. Он ведь это первый делает и сделал, другой не против себя заставлять, чтобы человека критиковать его не зная, без природы не человек, и без знания тоже не будешь знать когда я начал писать своею рукою, а мыслить головою, то мне раскрылись мои точные слова в просьбе моей к великой матери природы, она ведь нас всех до одного родила, она только бедная тем, что не сумела в духе своего воспитать, дала каждому право все делать на нашей земле. Сейчас от человека терпит земля, воздух и вода, за счет чего и построил сам себе временную жизнь человек, живет один раз, а другой он больше бы спал, но его гонит его личная необходимость, он научил себя от природы брать, она ему бедолаге только дает, если она ему не даст своего урожая, он без этого умирает, поэтому он ухватился за то, за что не следует. Это его доброе слово сказать на какую либо найденную им живую вещь, она его или моя, сегодня ты этого сделал, а завтра ты упустил это богатство, что дает тебе в труде и заботе, это вода, она держит до одного запасного момента, моментально сделает тебя природа в бараний рог загнет, все в природе ее силы только помешать человеку. Если бы природа ему не мешала, он бы давно был на небесах, а то его тяжелое на нем тело со своим желудком, если бы не желудок, он бы никакой мысли не создавал, а то его заставляет обстановка, а он ее встречает каждый день, все думает про целый год да про четыре в году времени. Больше ему всех нравится это цветущая весна, где цветок расцветает очень душисто, да и после злой зимы все время делается не то. Надоело холодно быть, нужно тепло, также ждет человек прекрасного в урожае лето, а он возьмет да не уродит чего ждал человек, а для него это болезнь, он не научился без этого бывать, особенно осень матушка вся в дожде, а когда ясная бывает, человек этому такому делу радуется, какое где оно не было это время, которое на одном месте не стоит, а движется с одного места в другое нет конца и краю. Но то, что было, его не вернешь, это пройдена по воде лодка, так и жизнь человека построена, где бы он ни был и как себя ни показывал и там родился он там и умер. Из–за своего дела этого никто не желает и не хочет иметь, но чтобы просить природу, только я ее научился просить без всякого каприза, а эволюционная просьба, вот о чем я говорю: «Природа, природушка! ты моя дорогая, дай мне жизнь мою и ученье мое, чтобы я этому народу своими обоснованными фактами доказал».