Из рукописей П.К. Иванова

Автобиографические материалы, литературная обработка Ю.Г.Иванова

П А Р Ш Е К


...Некоторые люди из меньшевиков хотели выпустить царя, чтобы он мог уехать за границу. Господствовал тогда в правительстве Керенский. К нам он не раз приезжал на фронт и вежливость свою проявлял, называл нас «господа».

Вот в такой момент меня изобрили в Солдатский комитет депутатов, но разобраться в политике я не мог. Только старался добровольно попасть на фронт. И в одну темную ночь провел нас наш ротный командир прапорщик на передовую линию для постройки проволочного заграждения. Чтобы неслышно было шороха, нас прикрывала артиллерия. Проходили мы по селу, где сидели секреты. Ночь была темная, только ракеты своим светом освещали окрестность. Конечно, вояки из нас были не известно какие, чуть что загремит, а мы уже не знаем куда деваться. Тогда наш ротный дает указание оставить все это направление и опять по команде ушли в свое тыловое направление. Это было знакомство с позициями.

На второй день, еще не успели, как следует выспаться, как весь наш третий батальон поднимают в ружье со своим вещами. Подготовку и сборы проводили днем, а ночью заняли свое место в резервах во второй линии фронта. Как раз на таком любознательном месте расположился наш взвод. Я ожидал утра, что же будет дальше. Только начало светать, еще солнышко хорошо не раскрыло свое пламя, как немец стал нас обстреливать. Снаряды не долетали до нас, до наших окопов. В основном он бил по правой стороне фронта, где солдаты мало слушали своего взводного. Он кричал без конца: «Пожалейте сами себя», а нам как небывалым в таких делах хотелось все видеть и все знать. Но война не считалась с нашим братом. Мне особенно хотелось увидеть немца, какой он есть, но немец был похитрей нас и прежде чем показаться нам, направлял свою технику. Врагу хотелось разбить наш тыл, и он всячески старался это сделать. Они засылали часто шпионов, но наши части свободно их ловили. Страшно было мне. По всему фронту шел разговор, что с немцем мы должны драться, что он готовит наступление. Об этом мы узнали от шпиона, которого задержали и который рассказал их тайну. Без конца летали самолеты врага, производили разведку. Наше дело солдатское — сидеть в окопах да любоваться и наблюдать за тем, где упадет снаряд. Но почему–то всегда снаряды до наших окопов не долетали. Не зная расположения наших частей, они не могли точно наступать. Мы, молодые, неопытные солдаты, слушали старых бывалых солдат, которые просили нас не вылазить из окопов, чтобы враги не нащупали нас и не послали сюда снаряды. В такое время, когда сидишь в окопе и видишь только одно небо над своей головой, невольно вспоминаешь дом, родных и всех знакомых. Я в окопе написал домой письмо родным, в котором писал, как мне хочется украсить свою грудь и что немец готовит наступление. Он задержан на реке Збруч нашими гвардейскими войсками и это заставило его готовиться к другим маневрам. Он стал перебрасывать свои войска на Двинский фронт, чтобы создать панику на Петроградском направлении. Генералы старой армии чувствовали неприятность, особенно генерал Корнилов, которому было поручено командовать фронтом Двинского направления.

Подержали–подержали нас в резерве и направили наш полк в деревню на отдых для того, чтобы набраться сил, а потом перейти в наступление. Перед тем, как собрались нас отправить на отдых, откуда ни возьмись, подбитый немецкий самолет, многие наши стали стрелять по нему, надеясь сбить его из винтовки. Он пролетел через нашу позицию и сел. Мы, как будто в жизни никогда не видели такого, выскочили из своих убежищ и бросились к нему. Ночью потом нас потревожили, издали приказ о том, чтобы мы, гвардейцы, заняли свои позиции на реке Збруч на местности, откуда было хорошо видно расположение неприятельских войск. Наши части днем вели наблюдение за тем, как наше орудие разбирало строения в селе, особенно целились в церковь, где их наблюдатель вел наблюдения за нашими позициями. Ясно, что здесь не то, что в резерве, ведь здесь передовая линия фронта. А ночью поочередно нас ставили в секрет возле речки Збруч. Здесь стояли по несколько часов, а потом нас меняли. Шли отдыхать. Так незаметно проходило время. На фронте скоро забываешь о том, что делалось дома или, что приходилось делать хорошее или плохое. Военная обстановка заставляет привыкать к жизни по фронтовому. Генерал Корнилов весь Двинский фронт снял, открыл немцам дорогу на Петроград и пошел с корниловскими казачьими частями на Петроград. Керенский приказал драться с корниловскими частями, но солдаты съехались, поговорили о том, за что мы воюем, и бросили воевать. Для немцев это было хорошо. Пошли разговоры по нашим позициям о том, что наши генералы изменили. Они, а не Ленин, изменили. Мы сидели в окопах и ждали наступления, все ждали боя. Но бой почему–то не получался. Нас как Царско–Сельский гарнизон снимают с передовой и направляют в тыл усмирять Каледина и Корнилова по приказу самого Керенского. На фронте у нас шел разговор о Ленине, везде приглашали всех рабочих и бедняков–крестьян больше не воевать друг с другом. Мы в политике были слабы и не разбирались в этих вопросах, но старались ко всему присматриваться. Погода стояла хорошая, созрели яблоки. Мы проезжали по деревням на отдых, места там были красивые, множество садов в них. Нам, солдатам, не разрешали не только просить, но даже покупать яблоки мы не имели права. Шли мы не только деревнями, проходили и степью, где ни одной живой души не было, пролетали только гуси. Мы, солдаты, были людьми разными. Одни были за то, чтобы война продолжалась, а другие были против войны. Один солдат, имени его я не знаю, за четыре года службы не было слышно его голоса, вдруг без всякой опаски, прямо сказал против войны. Он призвал нас, солдат, прекратить эту бойню. Его сейчас же связали, положили в двуколку и примерно метрах в ста в стороне его убили. Я его видел первый и последний раз. Вещи наши везли на подводах, в которые были впряжены маленькие украинские лошадки. Ранним утром мы первыми въехали в небольшой заводской поселок, где оказалось много спирта. Некоторые постарались напиться, другие сдерживали себя. Я сам старался быть подальше от всего этого. Шли долго, без отдыха, до этого поселка и только здесь нам дали передохнуть. Бочки со спиртом, которые были на спиртовом заводе, оказались железными, раскрыть их было нечем. Среди нас нашелся один смелый солдат, который штыком пробил дно бочки. Набрать спирт нам было не во что и пили прямо из бочки. Пьяных было очень много. Досталось этому заводу от всех проходящих мимо поселка войск. Я старался не пить, но из нашей роты было тоже много пьяных, я видел как они сидели кто где, слышал, как они вспоминали о том что видели, что пережили на войне. Офицеры пили покультурней, поднимали тосты за царя Николая. Это в то время, когда уже Ленин призывал отобрать власть у капиталистов. Мы, солдаты, привыкли подчиняться команде, а команды нам никто никакой не давал. Оказалось, что мы живем без командира, наш полковник был арестован и отправлен в Киев, мы не знали за что и почему. Мы еще не понимали, что внутри нашей страны шла борьба, не знали, почему люди недовольны друг другом.

Наши части стояли недалеко от Жмировки и ждали результатов. В самом правительстве каждый день новости. Керенский настаивает на войне с немцами, Ленин призывал прекратить войну. Некоторые солдаты из наших двух корпусов перешли на сторону Ленина, который говорил: «Что дала вам война за 4 года, только одно лишь разорение».

В общем, была неразбериха, кто за войну, кто против войны. А тем временем 24 человека сгорели от выпитого спирта, началась паника. А положение было неважное на фронте. Я думал о том, вот вернусь домой, а геройства я никакого не проявил, награды не заслужил, можно сказать на фронте был, а немца не видел. Все время сидел в секрете на передовой. Слышали мы о том, что делалось на Дону. Знали, что Каледин там развил свою деятельность, но против кого он воюет? Ведь там живут все богатые казаки, прослойка бедноты очень небольшая и бороться с такой сворой не могла, ей было не под силу. Не знали мы, что делалось в Петрограде. А в это время в Петрограде прошло Учредительное собрание, каждая партия избирала свой номер и за него голосовала. Только большевики стояли за рабочий класс, за бедный народ. Генералы защищали собственность, но у них ничего не получилось. Нам сообщили, что большевики у власти, что все партии рассыпались. Мы, солдаты, остались без командования. У одного крестьянина мы заняли сарай, здесь мы жили — спали и отдыхали. Питались как придется, ходили в лес за дичью. Вскоре к нам прислали новых прапорщиков, офицеров, которые были украинцами. Их прислал Петлюра, о котором я слышал. Я знал, что у него призывниками были запорожские казаки.

Война, можно сказать, совсем не закончилась. Нас определили к новым офицерам, но они бездействовали, а на остальных участках продолжались бои. Корнилов прорвался к Петрограду, стараясь создать в тылу панику.

Среди нас, солдат, каждая партия вела агитацию по–своему. Собирались собрания для поддержки кадетской партии. Я не знал, куда мне определиться. Вновь прибывшие прапорщики не знакомились с солдатами, а молча обходили все команды. Готовилось голосование, а мы не знаем за что и за кого голосовать. Я, бедный трудяга, в душе понимал, что за меня могут быть только большевики. Нам сообщили новости, что завтра возле церкви будет днем собрание всего полка и выступать будет большевистский делегат. После доклада и выступления большевиков между людями родилось недоверие. Большинство людей кинулось искать правду. Из разговоров многих, которые шли между солдатами, и началось братание между ними, тот не хочет войны, а тот соглашается со всеми условиями, которые против войны выдвинул Ленин. Я, как и все солдаты, был настроен пробиваться ближе к дому и ждал с нетерпением большевистского собрания. Его ждали все, не я один. Пришел тот долгожданный день, нам всем объявили решение и предложили выйти на площадь. Все солдаты ждали приезда депутата. Показалась пара серых артиллерийских лошадок и все как один закричали: «Едут!» Подъехали, и из повозки вышла женщина. Это к нам приехала доверенная от большевиков тов. Баш. Мы все были разочарованы, что может сказать нам женщина, мы ждали все мужчину. Она ловко с передков прыгнула на трибуну и тут же во весь голос сказала: «Здравствуйте товарищи!» Все ответили:

«Здравствуйте». Большое возбуждение передалось от оратора всем. Она спросила: «Почему вы здесь находитесь?» Ей ответили: «На фронте». Она говорит: «А вы в тылу, вам всем надо давно дома быть, а мы с вами не хотим, все кого-то боимся. Спрашивается, кого? Штыки все наши, а мы все свои». Просит она нас: «Пожалуйста, вы их не бросайте, когда будете ехать домой, а то звери могут организоваться. Я вас прошу, как товарищей, уехать домой.»

Собранием мы все были довольны. Вскоре нашему полку дали право выдавать отпуска на полмесяца домой.

Мои односельчане, Федор Бочаров и еще некоторые, поехали домой на полмесяца. Очередь была за мной. Я дождался возвращения односельчан. Они рассказали много новостей о нашем селе. Рассказали, что там кто, чем занимается, развелось много спекулянтов, многие увлеклись пьянством, как будто и войны нет, и никому до нее дела нет. Рассказали мне про нашу семью. Мой меньший брат Егор возит в город уголь на лошадях, за месяц зарабатывает мешок муки на всю семью. У меня появилось желание немедленно побывать дома. Я додумался обдурить всех своих умелых командиров. Я прошу своего односельчанина, Федора Бочарова, чтобы он в ротной канцелярии приложил печать к конвертам и своей рукой написал справку, в которой указал, что стрелок, как фронтовик, пользуется месячным отпуском, и за батальонного командира Карпова расписался сам. Провожали нас как украинцев и желали нам всего хорошего. Шли мы до станции пешком, по первому ноябрьскому снегу, но настолько сильному, что последние километры мы шли уже по снегу, а до станции было 30 верст. Мы подошли к станции, когда формировался поезд на Киев, нам просто повезло. Долго нас не держали, поезд вскоре отправился. Сели мы в крытый вагон. По пути к нам подсаживались много таких же как мы, отпускников, но на одной станции подсел один подозрительный человек. Я ему помог погрузить все вещи, он был благодарен. Я стал вести с ним разговоры на военные темы, хотя понял, что это человек не наш. Мне хотелось узнать, что же будет дальше. Ведь мы все бросаем, уезжаем домой. Я понял из разговора, что он едет в Киев, что он недоволен правительственной бесхозяйственностью и халатностью по отношению к шарлатанам, так он называл большевиков. «Они — сказал он, — сейчас в Донбассе, они везде пустили свои корни, чтобы нас, людей честных, уничтожить.» Я стал у него выпытывать, меня особенно интересовало, за что и как арестовали нашего полковника. Он мне стал рассказывать, что это делалось для того, чтобы убрать с пути красных. Мне было интересно узнать, почему эти люди ненавидят большевиков. Я понял, что со мной разговаривает немецкий шпион, что он помогает немцу завоевывать нас, помогает уничтожить Россию. Ведь мы, бедняки, войны не хотели. Те, кто хотел продолжать войну, были богачами.

Наш эшелон не заезжал в Киев, а пошел в Екатеринослав. Человек, с которым я разговаривал, ехал в Киев, он сошел с поезда на Фестовой. Мой товарищ, Федор, спросил у меня: «Кто этот человек?» Я ему ответил: «А кто его знает.» Он сказал:

«Он о тебе хорошего мнения, он тебя принял за богатого крестьянина.» Конечно он ошибся, я богатым никогда не был и не буду. Это был враг. А большевики — ребята наши, мы будем их поддерживать. Нам стало известно, что Красная Гвардия состоит, в основном, из рабочего класса, что все красногвардейцы одеты в вольной одежде, только красные ленточки у них есть, что они борются за Донбасс.

Поезд наш шел до станции Дебальцево. Не только в Донбассе, но и на всей Украине, рабочие поднимались против меньшевиков. Я всей душой был на стороне красных. Сколько мы передумали в вагоне, сколько переговорили. Особенно часто вспоминали фронт, как там наши проливают кровь, а за что, про что. И сами не знают. А здесь в тылу беднота поднялась против богачей, здесь произошла революция.

Эшелон приехал в Екатеринослав. Я впервые проезжал этой дорогой. Переехали Днепр и направились к Синельникову, поближе к своему дому. По дороге, проезжая те станции, где мне приходилось работать раньше, я вспомнил обо всем. Вспомнил хозяина завода, англичанина Пусселя и его заместителя француза Эмиля, вспомнил о том, как они меня выгнали, ни за что, ни про что. А теперь пришли товарищи, всех меньшевиков, всех соучастников гонят в три шеи. После такого продолжительного времени из дома, где мне только пришлось побывать и чего бы я только не видел, но родной дом мне милей и дороже всего на свете. Когда я входил в родное село, то каждый кустик, каждая тропинка для меня были дорогими. Все мне подсказывало, что я пришел домой. Я пришел домой поздним вечером. Я увидел родного отца, мать, сестер и братьев. Все они сидели за столом и ужинали. Встретили меня слезами радости, даже старенькая бабушка Александра встретила меня, как самого родного внука. Отец прямо сказал:

«Что это ты, сынок, запоздал. Все уже дома давно, тебе нужно было бросить все это дело».

Дома мне рассказали об Украинской Раде. В нашей управе сидел Иван Егорович Слесарев — грамотный мужик. Он призывал всех селян примкнуть к Раде, но приехавшие с фронта фронтовики большей частью примыкали к большевикам, к таким коммунистам–организаторам, как Кубречиночик, Плесецкий, Туркевич и Звонарев. Нас, приехавших с фронта, считали особенными людьми, везде и всюду оказывали нам почет, даже в городе только фронтовикам давали водку.

Дома гостем долго не проживешь, пожил немного, ничем не занимался, пил самогон, ходил гулять. Но надо было и копейку добывать, ибо жить было нечем. Как ее добыть? Идти опять в шахту или добывать другим путем. В то время в селе процветала спекуляция, возили из Харькова бекмес, т. е. патоку, и гнали из нее самогон, его продавали и этим жили. В общем, приспосабливались всякими путями.

Я твердо решил на фронт не возвращаться. Хотел, было, спекульнуть, да денег не было на это дело. Я приехал домой в надежде много сделать, но это были только мечты. У меня было одно занятие — пьянство. Проходя по улице я старался быть вежливым, многие расспрашивали о войне, о положении на фронтах. С фронта вернулся мой друг детства, Иван, я был очень рад встрече, мы много рассказывали друг другу о службе, о ребятах из нашего села, с которыми мы с ним служили вместе. Он мне рассказывал о Гринчаке, Об Иване Редине и о суде, который его оправдал. Служить он поехал в Острогожск, в кавалерию. Я, в свою очередь, рассказал ему, как я служил, сказал, что жалею, что он не был со мной. Когда мне везло в карточной игре, у нас было бы сейчас много денег и мы бы зажили с ним. По старой привычке, мы с Иваном расхаживали по улицам и вспоминали прошлое, как еще до службы мы с ним здесь гуляли и безобразничали. Вспоминали Петра Ивановича, урядника. В общем, все хорошее и плохое. Все это осталось позади. Мы понимали, что с царской войной мы разделались, а если воевать и будем, то с генералами и чужими людьми.

После пребывания на войне, я стал совершенно другим человеком, на жизнь стал смотреть по другому, не так легкомысленно, как раньше. Я стал думать, как помочь отцу разделаться с шахтой, где он вечно работал, но окончательно рассчитаться с шахтой отцу не пришлось. Однако, я старался как можно больше облегчить материальное положение семьи. В этом мне помогли люди, среди которых я находился. Я был уже не мальчик, а юноша. В моем возрасте мои товарищи уже давно были женаты, а некоторые женились после службы. Я тоже стал присматриваться к девчатам, только подходящих не было. Парень я был неплохой, но бедность моего отца отталкивала многих девчат, которые мне нравились. В нашем селе было много ребят, которые шагу не могли ступить без своих почетных отцов.

Мое село казалось мне самым лучшим на земле. Здесь я родился, родился со своим счастьем, однако счастье у меня незавидное. Вот уж сколько времени, как я вернулся, а не могу ни к какому делу определиться. Стали нападать на меня и родственники со стороны матери, особенно дедушка, Григорий Иванович. Он жил побогаче нас, у него был свой собственный ветряк. Он имел много муки, которую возил на базар каждое воскресенье. Его индивидуальное хозяйство росло очень быстро, ежеминутно увеличивалось. Хозяйство у него было большое: лошади, коровы, куры, свиньи, пара быков. Были у него хорошие дроги, телега на четырех колесах, на которой можно было всюду ездить.

Меня тревожила мысль, как можно помочь отцу. Совершенно неожиданно заходит Петро и рассказывает о положении в Луганске. Здесь водку дают фронтовикам за копейки, а они продают ее за рубли. Я решил этим делом заняться и получить легкую наживу. Сначала мне это казалось странным, но когда я попробовал, то дело оказалось легким, и я стал таким путем нелегально трудиться, добывать свою копейку.

Все люди в стране поделились на две стороны. Одна историческая, умирающая — капиталисты, которые не хотели отдавать свои богатства. А большинство рабочих районов были заняты большевиками. На Дону кадеты сплотились вокруг генералов Краснова и Каледина, их поддерживали донцы. Кое–где уже проходили бои между Красной Гвардией и казаками Дона. Я в это время не воевал, но старался не считаться ни с чем. Начав заниматься спекуляцией, я старался каждую бутылочку перепродать, чтобы что–то заработать. У меня стали заводиться копейки, я стал попивать водочку. Первое время я покупал, потом перепродавал водку, но вскоре начали тащить водку прямо с завода по ночам. Жили тогда по разному, даже у нас в селе не все были одинаковы. Почти все жили бедно, поэтому и занимались спекуляцией. Заниматься дальше продажей водки у меня не было желания, так как это было довольно далеко и деньжат давало не так много. Я искал доходов побольше и чтоб было поудобней. Луганск был от нас в 35 км, мы ходили туда пешком. Я придумал для себя новый доход. Стал скупать семечки у крестьян и перерабатывать их на масло, а масло продавать. Постепенно я перебрался в соседние села к богатым людям, стал вникать во многие дела, дошел до того, что меня стали называть чабаном, т.е. промышленником, человеком, умеющим добывать средства. У меня завелись деньги, но я ставил себя ниже всех, старался низко кланяться, особенно богатым. Мне уже пора было подумать о своей семье, но меня мучила моя мать. У нее был очень грубый характер и девушки нашего села ее очень боялись и не соглашались выходить за меня замуж. Считали грубым и деда Гришу, хотя для меня он казался душой человеком, мне он никогда ни в чем не отказывал. И мать, и дед настаивали на том, чтобы я женился, но не разрешали жениться по моему желанию. Я частенько стал думать о том, что жениться не напасть, но как бы женившись, не пропасть. Поэтому я больше помалкивал. Единственный мой верный друг Иван, и тот женился на Фекле. Я один из моих ровесников оставался холостяком. Вечером хожу на гулянья одетый в военное обмундирование, которое мне очень нравилось. Еще когда я служил в Царском Селе, я выслал хорошую суконную защитного цвета гимнастерку, купил и гвардейские брюки, теперь ходил по–фасонному, как раньше, когда я еще работал на заводе, ходили итальянцы. Приобрел себе еще на подкладке теплое пальто из шинели, все готовился к свадьбе.

Случилось так, что мой друг по возрасту, Федор Боклог, неожиданно собрался жениться на моей двоюродной сестре Марфуше, которая служила в Луганске у богатых людей. Вместе с ней служила девушка Ульяна из деревни Рашково. Сестра пригласила ее как свою подругу на свадьбу, а друг Федор пригласил меня как товарища. Вот тут я и встретил Ульяну. Увидел ее впервые и сердце ей отдал тут же. Сам я подумал, а вдруг она не согласится за меня выйти замуж. Я решил ей, как незнакомой девушке, про свои дела не рассказывать. Я боялся одного. Из нашего села односельчане часто ездят за горшками в деревню Рашково. Отцу ее я известен, как специалист, а вдруг ему все про меня расскажут. Правда, я, как будто, ничего плохого никому не делал, но бедность отца моего многих отталкивала, хотя хулить за это было нельзя. Он был шахтер, да и я недалеко ушел. Правда, вот в последнее время, после войны, я стал заниматься легким трудом. Бегал пешком из села в село, скупал то, что требовалось в городе, и на своей паре лошадок возил перепродавать.

В тот вечер на свадьбе сестры я всяческими путями старался увлечь Ульяну. Пригласил ее пойти вместе к моей тете, пусть, думаю, тетя ее посмотрит и даст ей оценку. По дороге к тете я вел с ней кое о чем разговор, но, в основном, интересовалась она моим семейством. Спрашивала про моих родителей. Мне было страшно рассказывать ей обо всем, я старался больше расспрашивать о работе в городе. Из ее слов я понял, что работа в городе ей надоела. Я старался убедить ее в том, что я человек умелый, что я всегда смогу ее обеспечить, если она согласится стать моей женой, что ей тогда не придется работать в наймах.

Моим знакомством с Ульяной были довольны все мои родственники. Даже дедушка Гриша дал слово мне помочь, чтобы я женился на Ульяне. Разговор о моей предстоящей женитьбе пошел по всему селу. Я очень боялся, чтобы она меня не обманула. После свадьбы сестры, я продолжал заниматься торговлей, мне очень в ней везло, наверное, мне сопутствовала звезда счастья. Во всех соседних селах у богатых людей было много запасов лишних и я предлагал им свои услуги, если они хотели что–нибудь продать. Я никогда не считался ни со временем, ни с расстоянием.

Еще когда я был на войне, мы слышали, что беднота берет власть в свои руки. Тогда в наш полк прислали прапорщиков последнего выпуска для усмирения солдат. Капиталисты были очень обозлены на большевиков, всячески старались обмануть народ своей пропагандой.

В это время была создана Украинская Рада под руководством Гетмана. Войска Рады вместе с немецкими войсками стали разорять Украину. И Рада и казаки на Дону стремились уничтожить большевиков; убивали бедноту. Наше село было расположено в балке далеко от железной дороги, народ у нас был смелый, отчаянный, все дрались за большевистское дело. Мы хотели организовать повстанческий отряд по борьбе с меньшевиками, к этому отряду присоединилось много людей из окрестных сел, особенно из донских хуторов. Я всей душой старался быть в этом отряде с большевиками. В городе Луганске я приобрел винтовку, она была на учете, когда за ней пришли, я дал слово сам идти защищать народ.

Молодежь нашего села жаждала выступить против казаков, но пришел приказ восстание против них не начинать и, как ни горько, но нам пришлось разойтись по домам. Дома, в семье, по–прежнему настаивали на том, чтобы я женился на Ульяне, очень она всем понравилась. Я, хотя с ней и не договорился окончательно, но видно понравился. Я ходил чисто, одевался как в городе. Когда Ульяна возвращалась в город на службу, то, при встрече с моей теткой Екатериной, всю дорогу вела обо мне разговор, интересовалась мной. Тете тоже хотелось, чтобы эта красивая девушка стала моей женой. Да и всем родственникам она понравилась. В деревне не на шутку стали говорить о моей женитьбе. Я не останавливал эти разговоры. Тетя Екатерина расхваливала меня Ульяше: и характер у меня хороший и сам собой я неплохой парень. А матери бояться нечего, тебе с ней не жить. Ульяна подумала немного и пригласила меня приехать в город. Когда я приехал, в городе была паника. Капиталисты, недовольные выступлениями бедноты, старались запугать бедняков, обещали всех загнать в Астраханские пески. Я все же решил жениться. Принарядился в военный наряд. Мне сравнялось 19, пошел 20–й.

Шел 1918 год. Год был революционный. Беднота воевала за свои права, им хотелось пользоваться такими же правами, что и богатые люди. Особенно беднота хотела иметь свой клочок земли. Я тоже стал подумывать о земле, я надеялся, что Советская власть мне поможет, и старался жениться при Советской власти. Вся деревня знала, что я поехал жениться на городской девушке, многие мои родственники поднимали меня насмех, но я не обращал на это внимания, считая их недостойными людьми. Ни один человек из нашей молодежи не пошел в Красную Гвардию, только лишь несколько шахтеров, как Петр Моисеич, да Савинов Федор с Гусаком. Они были добровольцами, а остальные сидели по домам и молчали. Из рассказов Николая и Алеши Слесарева мы узнали, что есть люди, которые все силы прилагали, чтобы защитить молодую Советскую власть, созданную Лениным, который возглавил борьбу бедноты и рабочего класса со старым режимом. Конечно, богатым не нравится, что Советская власть равные права дает всем, но им приходилось соглашаться. Были и такие, которые выступали против Советской власти. По всей России шли демонстрации, стреляли друг в друга. Я сам видел, как стойко держались рабочие и бедные крестьяне, всей душой радовался, что беднота одержала победу.

К Ульяше я попал вместе с двоюродной сестрой, она поехала на работу, а я ехал узнать, решила ли Ульяша выйти за меня замуж. Встретила она меня с радостью, повела в дом к своему хозяину, стала ухаживать за мной как за родным человеком, сказала , что решила выйти за меня. Я ей дал слово жить так, чтобы нам не пришлось никогда расходиться. А в городе уже в это время армия Красных дралась с казачьими офицерами, город был на военном положении, в руках рабочих были ружья.

Стояли морозные февральские дни 1918 года. В Луганске, где мне пришлось провести несколько дней в связи со сватовством к Ульяне, красногвардейцы вели на окраинах города бои против казаков и тех, кто их поддерживал. Я хорошо знал Луганск, так как не раз здесь бывал. Красивый большой уездный город Украины. Здесь жила моя нареченая Ульяша, жила ее сестра старшая, Таня. Ульяше хотелось показать меня своей сестре и она пригласила меня пойти к ней. Таня жила не в центре города, а в поселке Каменном броде. При встрече Таня ласково отнеслась ко мне, по всему я видел, что ей понравился. Постепенно меня показали и другим родственникам Ульяши как ее жениха. Она познакомила меня со своим братом Германом, который воевал с казаками. Встреча произошла в столовой, куда я зашел с Ульяшей, решив ее угостить. Было видно, что и ему я понравился. Я ему рассказал, кто я и откуда. Он хорошо знал наше село, потому что, как я говорил, много наших ездило в Рашково за горшками. Но то, что я нравился сестрам и брату, еще ничего не значило. Главное, чтобы я понравился родителям. Я пробыл в Луганске до тех пор, пока Ульяше понадобилось ехать в свое село, чтобы рассказать своим родителям обо мне. Я ей обещал, что дома все налажу, чтобы все было законно. Герман собирался поехать вместе с Ульяшей. По дороге на вокзал мы встретились с рашковским священником, который низко поклонился Герману. Я заметил, что брат Ульяны был большим хвастуном и слишком любил выпить. Мне пришлось ему как новому зятю покупать водку и пиво. На вокзале мы расстались, мой поезд подошел быстрее, я уехал. Через некоторое время должны были они отправиться. В поезде я все думал, что надо, чтобы меньше людей знало, что я поеду свататься, а то, если мне откажут, то меня засмеют, а я этого боялся больше огня.

Я пришел в село ночью и стал рассказывать матери об Ульяше. Пришли мамины родственники. Все они были не против моей женитьбы, всем она даже нравилась. Я бросил все свои коммерческие дела и думал только о женитьбе. Наконец, пришел долгожданный день сватовства. Я поехал с отцом и братом отца, дядей Федором, поехали мы ночью, чтобы никто из односельчан не видел. Стояли туманные дни, проходил мясоед, на ветвях висел вишар. По старым приметам это сулило удачу нашему делу, как говорил дядя Федор. Он переживал за меня, боялся неприятностей и все спрашивал меня, договорился ли я с Ульяшей. Я говорил, что обо всем договорено было еще в Луганске с ней, ее сестрой и братом, что вроде никто не был против нашей свадьбы. Но положение в нашей стране было сложное. На нас войной пошел иностранный капитал, началась паника на фронтах. Большевики вынуждены были заключить договор мирный с немцами, однако кровожадные немцы, несмотря на этот договор, полезли на Украину со своими войсками, чтобы захватить все ее богатства. Просто беда, что только ни приходилось нам слышать. Солдаты, уходившие с фронта, говорили, что некому теперь держать немца, что немец идет свободно, занимает Украинские деревни и города, берет много пленных, распускает солдат по домам. Красногвардейцы вступили в бой с немцами, чтобы не пустить их дальше. Красногвардейцы дрались до последнего, они верили слову Ленина.

Еще когда я был в городе, я видел, как рабочие без шинели, просто в пиджаках, полуразутые садились в машины и ехали в тыл Дона. Мы шли пешком до станции Лутугино, а на станции мы купили билет на луганский поезд и отправились на Рашков. Нам пришлось ехать не только поездом, но и переправляться через реку. Ввиду такого положения в стране, везде была расставлена охрана, патруль на мосту нас задержал.

В деревню шло несколько рашковцев и мы отправились с ними. Нас привели к небольшому украинскому домику, где жил Федор Матвеевич Городовиченко. Возле его домика стояла небольшая акация. Я как жених вошел во двор первым и постучал в небольшое окошко. На стук в дверях появился молодой человек, который пригласил нас в хату, т.е. в дом. В доме было темно, видно давно легли спать. Раздался мужской голос, это отец Ульяши просил свою супругу зажечь каганец, т. е. коптилку. Тогда у каждого был такой свет. Сквозь полумрак я увидел моего будущего тестя, тещю, братишку Федьку. Самой невесты дома не было, она пошла нас встречать на Ильинский разъезд, мы с ней разминулись. Пока вели разговор, знакомство, брат разыскал Ульяшу. Она вошла в хату и, не раздеваясь, расцеловала отца и дядю.

Тесть сказал: — С любовью береги Ульяшу! Я ответил: — Конечно. Если бы я ее не любил, я бы сюда не приехал. Разговор короткий, бутылку на стол с хлебом и солью. Мы, молодые, пожелали старикам выпить за наше хорошее будущее. Я не совсем доверял своему отцу, боялся, что спьяну отец может на меня наговорить. Старики вели между собой разговор, а мы разговаривали с Ульяшей. Я обещал, что все силы положу, чтобы Ульяша не была мной обижена. Мои родные посватали Ульяшу и уехали домой, а я как жених оставался в Рашкове с моей будущей супругой. Меня принимали со всей душой как будущего мужа Ульяши, я сам старался всей деревне показать себя с лучшей стороны. Я был недолго, с недельку, а потом мы собрались к нам в Орехово. Ехали поездом мать Ульяши, брат Федор, Таня, да соседка Саша. Все нам всю дорогу наказывали: «Живите ладно как голуби, любите друг друга.» Когда мы уезжали из Рашкова, я, как жених, давал слово не забывать тестя с тещей, посещать их. По дороге, в поезде, меня всю дорогу брал страх, что скажут ребята и девчата на то, что жену себе я взял не из нашего села. У меня появилась мысль не приглашать их на свадьбу, пригласить чужих. Я решил пригласить лишь одного Ивана Алексеича, своего лучшего друга, ходить у меня за венцом. Меня пугало, что я вырос в селе вместе со своими родственниками, а теперь они мне совершенно чужие. Мне даже казалось, что еду не в свое село, а в чужое. А Ульяша успокаивала меня. Ульяша не долго была засватанной, прошло немного времени и мы сыграли свадьбу по старому обычаю. Женился я под венцом, венчал нас батюшка Сергей. Еще до свадьбы, будучи молодым человеком, я ухаживал за одной девушкой. Она была неплохой девушкой, но родители не пожелали, чтобы я на ней женился. Во время моего венчания у нее, конечно, проявилась ревность, она решила устроить неприятность. А мои тети подслушали, что нам, молодым, хотят подстроить кто его знает что и нас выпустили через мужской коридор против всякого закона. На свадьбе были и мои родные и со стороны Ульяши. Свадьба была неплохая, по старинному обряду.

Прошла свадьба, и я уже считался у нас в семье таким же хозяином, как и мой отец. Ведь и у меня на плечах была уже семья своя. Я решил всем показать, что я умею так зажить, как не жил еще никто. Казалось, что еще нужно. Женился, обзавелся семьей, теперь приобретай потихонечку для своей семьи, что сможешь.

Но положение в России было тяжелое. Революция продолжалась, немец захватил Украину, Доном завладели англичане. Большевики, заключив мир с немцами, закрепили свои позиции в Белграде и в Царицине. Крестьяне, чтобы спасти себя, работали, где придется и кем придется. Я занялся торговлей, возил из Алчевска подошву на Дон. На Украине хозяйничали немцы, там готовились к тому, чтобы воевать с большевиками. Ввели мобилизацию, меня хотели забрать, но я нашел выход из этого положения, устроился на завод подручным слесаря. Вскоре мой старший слесарь ушел в отпуск, а я сбежал. Решил я уйти на Дон. Там я нанялся к одному крестьянину убирать хлеб, а у самого было желание пролезть куда–нибудь на службу, но мне это никак не удавалось. Жить приходилось по–разному, во всяких условиях. Собралось нас несколько человек, сложили мы деньги на вагон беклису, но народ был разный и наших доверенных шулера обманули, подсунули им пакеты с бумагами, а с деньгами пропали. Пропали и мои последние вложенные копейки.

Жить то нужно было как–то. Пришлось мне заняться самогоном. Мне казалось, что раз я ушел, меня не найдут и я могу жить спокойно. Проработал сезон у крестьянина, где я нанялся убирать хлеб, затем пошел работать на рудник Финогенова, отдал мешок муки Сергею Алейченкову, чтобы он помог мне устроиться на шахту работать. А дома над моим отцом издеваются, бьют шомполами за то, что я скрылся. Им хотелось, чтобы я шел за них, за богачей, воевать. Но работала подпольная организация и я ждал своих товарищей. Работы своей я в шахте не бросал до тех пор, пока не пришли товарищи. Мы все старались помочь им. Я сам взрывал мост железнодорожный на вокзале Македоновки, пустил его под откос. Это было жесткое время для бедноты. Буржуазия и офицеры разделились на группы, каждая хотела, чтобы именно у них служили и подчинялись им бедные, забитые горем бедняки. Они приказывали, а порой принуждали драться за них. Большевики старались удержать Москву и Ленинград, они стояли за рабочих и крестьян, отстаивали их права, не хотели думать о том, чтобы вернуть власть капиталистов. Народ поддерживал Ленина, только он вел народ по пути справедливости и все силы прилагал к тому, чтобы создать и укрепить Советскую власть. Я хоть и был в тылу, но старался чем–либо помешать врагам. Если мне приходилось видеть старого офицера, я не мог равнодушно на него смотреть, являлось желание отомстить за то, что меня выгнали с завода. И душой я был не равнодушен ко всему прошлому. За все сделанное на шахте, вернее когда я работал на руднике, я много и крепко помог комсомольской организации. Я боялся, чтобы об этом не узнали те, кто поддерживал капиталистов. Я ушел с шахты и опять занялся торговлей. Начал по–старому ездить в Харьков, кое-чем торговать. Однажды переходили границу между корниловцами и большевиками в Бахмуте, после ночного налета красногвардейцев. Меня задержали белогвардейцы, хотели меня расстрелять, но благодаря тому, что со мной шли женщины из нашего села, которые стали просить за меня, меня не стали расстреливать. В то время очень многих шахтеров перестреляли в Бахмуте. Мне приходилось много ходить пешком, поэтому все города, хутора, села стали для меня родными. Переночевали в Бахмутах, а на утро отправились по знакомым дорогам к линии фронта. Я рвался к большевикам, мы перешли линию фронта белых: увидели красную ленточку, ее вывешивали красные. Это были наши, те, кто кровью завоевывали наши права. Нас увидели и приказали пройти в более безопасное место. Мы предполагали, что скоро начнется бой, так и получилось. Белые строчили по нас из пулемета. Мы пробегали неглубокой балкой и на некотором расстоянии вышли на ровное место и увидели цепь фронта. Командир сидел на лошади, одет он был в черкесскую бурку, которая развевалась от быстрого ветра. Я слышал, как он своим резким голосом кричал: «Товарищи вперед!»

Я не мог тогда удержать слез, мне все в душе подсказывало — это наше, родное. Только жаль мне было бросать свою семью, которую я только что приобрел. Жена моя Ульяна очень просила меня, чтобы я не отрывался от нее. А жизнь была какая–то неопределенная, жили как придется. Деньги и те были разные: царские, украинские, большевистские, а на Дону были даже свои деньги и было неизвестно, кто у власти. Нельзя было разобраться, что творится в стране. Фронт был везде и погибнуть можно было ни за что, ни про что.

Кто–то сообщил моей семье, что меня расстреляли. Все очень горевали обо мне, особенно молодая жена Ульяша. А я в это время оставил переднюю цепь большевиков и держал путь в тыл России. У меня была цель пробраться в Харьков, куда мы ехали за дешевой мануфактурой. Много было неприятностей по дороге. Когда мы оставили переднюю цепь большевиков, по нас стреляли кадеты из артиллерийских снарядов. На наше счастье, многие снаряды не разрывались. Мне все время казалось, что я не уйду отсюда живым. Прошли небольшое расстояние пешком, на одной из станций организовался поезд на Харьков. Мы сели в этот поезд, в нем ехали большевики, и мы себя чувствовали, как дома. Поезд быстро продвигался вперед, мы проехали Святогорск, Изюм. На Украине немцы помогали Гетману и Петлюре свирепствовать, а Махно сам старался мешать всем, говорил, что защищает мужика украинца. Приехав в Харьков, мы долго там не оставались, да и делать там было нечего. Чтобы прожить в Харькове, требовались большие деньги. Мы спешили приобрести кое-что из товаров. Мы беспокоились и о приобретении товаров, и о том, чтобы благополучно перейти фронт. По пути мы узнали, что наши на станции захватили Лутугино и соединились с регулярными частями. Фронт с казаками проходил в Синельниково и Краснодоне. Казаки были недовольны тем, что приходилось отступать и дрались не на жизнь, а на смерть. Вернулись из Харькова мы, когда наше село и все соседние с нами села были освобождены от казаков большевиками. Село наше по административному делению относилось к украинскому краю, а дальше за нами станция Щетово, и другие, были уже Донской области. В то время, когда фронт переходил из рук в руки, в селе у нас, да и везде, никто ничем не занимался. Несколько стариков из нашего села на Щетовских балках стали раскапывать балку, чтобы для себя приобрести хотя бы тонку.

Я и другие молодые мужчины помогали нашим большевикам. Мы разведывали, что, где находилось у казаков, старались это уничтожить при первой возможности, взрывали мосты, железную дорогу, склады. Работали подпольно, как могли. Однажды над нашим селом очень низко пролетал самолет, а мы с Афанасием Алексеевичем в это время возвращались домой через станцию Лутугино, где мы знакомились с обстановкой. Ротным в наших частях был Горбунов Кузьма, ему подчинялись все люди из нашего села. Все наши видели самолет пролетающий и говорили, что он сел где–то недалеко. Действительно, он сел около шахты, которую раскапывали наши старики под руководством моего отца. Летчики зашли в землянку, где отдыхали старики после работы и спросили: «Где мы находимся?» Иван Егорович Слесарев им ответил: «Вы находитесь в плену. Это Украина, а ваш фронт на Дону и ваше село, где стоят ваши солдаты,– Щетово.» Они отделили моего отца и Степу Кобзина охранять самолет, а Иван Слесарев послал в село Оксена за нами, чтобы мы приехали сжечь самолет. Так мы и сделали. Приехали на паре лошадок с винтовками, я со своим товарищем Иваном стреляли по самолету в бензобак, разбили его и бензин пролился и мы его зажгли. Самолет загорелся, как свеча. Со станции Щетово за ним ехали на волах в надежде забрать его, но мы успели управиться раньше их, и им ничего не оставалось делать, как вызвать кавалерию, и сотня казаков выехала в наше село.

В семье моей узнали, что случилось с самолетом, узнали о том, что казаки непременно приедут искать виновного. Сколько пришлось пережить моей бедной матери и молодой жене, а жена моя должна была вот–вот родить. Мы все, как один, не явились в наше село. Старики, работающие на шахте, чувствовали за собой не меньше вины, это ведь была их инициатива. Все они собрались в один дом и ждали, что вот–вот за ними приедут и их заберут. Какая кара будет им, для них неизвестно. Казаки приехали в наше село днем, окружили нашу хату, стали искать виновного. Когда настало утро, прискакала сотня казаков, у них была записана моя фамилия и фамилия Кобзина. Казаки бросились в хату обыскивать, но была в ней одна Ульяша, которая ночью родила сына и лежала в постели. Молодой офицер подходит к кровати роженицы и предложил жене убраться из хаты. Жена с трудом поднялась и перешла в дом тети Дуни.

В это время разведка этой сотни приехала и доложила, что нашли тех людей, которые охраняли самолет. Это были мой отец и все остальные, кто был в это время на шахте. Особенно искали моего отца, отца партизанского сына. И чего только мой отец не перенес из–за меня — и тюрьма, и ждал расстрела. Все пошли в тюрьму и стали защищать отца. Это, мол, самолет спалил Савинов Иван, начальник их партизанского отряда, он их гонял ночью один по селу. Сотня ушла и с собой забрала всех шахтеров, кроме тех, кто уходил в лес. А в лесу было наше убежище, ведь мы сделали великое дело, но наши отцы за это пострадают. Их повезли в Ровеньки для допроса, а затем отправили их в Каменские погреба, где свирепствовал тиф, от которого не было спасения. Много наших старалось пробраться туда, но никому не удавалось, власти проверили всех едущих и никому не давали пропусков.

Одно время нас, украинцев, приветствовали за то, что мы не воюем, а затем запретили проезд нам на Донскую область. Я стал обдумывать план, как туда пробраться, чтобы получилось без промаха. И поставил я перед собой задачу: пробраться по режимным условиям. Я взял на себя инициативу прорваться и сделать все, что будет нужно. А ведь тогда на русской земле везде лилась кровь, народ разделился на две части: одни держали сторону белых, защищали собственников, другие перешли на сторону красных и защищали приобретенное. Хотя большевики заключили мир с немцами, но они все равно продолжали лезть на Украину. Большевикам приходилось отступать. Мы остались без всякой защиты и не могли надеяться, что наши вернутся обратно.

Не только немцам, но и англичанам хотелось господствовать над русским народом. Особенно свирепствовали англичане, которым хотелось овладеть Кубанью и Доном. Под Царициным был фронт, на Украине суматоха. Мы отправились в Каменск выручать своих. Со мной пошли Василий Платонович, Василий Никитич, Михаил Егорович Слесарев. Сейчас я пробирался по этому пути и вел за собой других, чтобы вернуть наших из Каменских погребов, где они умирали. Мы шли пешком до Колпакова и рассуждали.

Я видел, как шли верующие казаки Морозовского прихода с прославленным Ростовским эпископом, который ехал к нам помолиться. Все верующие крестьяне, как и обычно, стараются помолиться на Восток, а эпископ Гермоген вместе с казаками, ввиду того, что фронт был под Царициым, а Царицын был на востоке, и там были большевики, чтобы не молиться за победу большевиков, повернулись на запад и так молились. Это была буржуазная свора, и ненависть к ней владела мной. Я уже тогда полагал, что эта свора будет разбита непременно. Такие же негодяи загнали на съедение тифозным вшам в подвал моего отца и многих невинных шахтеров.

Все наше село и все шахтеры утверждали, что сожгли самолет партизаны Ивана Савина, который в нашем селе перебил украинскую милицию, но казаки не были в этом уверены и держали моего отца, который терпел за меня. Такой был его удел — терпеть все из–за меня. Я был уверен, что добьюсь проезда. До станции Колпаково мы шли пешком, а от Колпакова идет поезд. Поездом мы проехали Должанскую и приехали в Зверево. А там проходят ростовские поезда и надо было сделать в Звереве пересадку, чтобы попасть на Каменск. Нужно было иметь подпись для проезда в Каменск, подпись эту должен был поставить капитан комендант, старый офицер. Он, зная проделки наших шахтеров, не давал пропуск.

Когда мы приехали в Зверево, у меня появилось желание обхитрить этого офицера, так как он не догадывался , для чего мы приезжали. Я к нему пошел как солдат, извинился перед ним. Я начал ему рассказывать, что мы, вроде, едем в Колпаково, а не в Каменск, и если сказать ему правду, то он не пустит. Я ему предъявил все свои справочки и он, даже не глядя на них, расписался на обороте. Нас пропустили по этим справкам. Мы ехали в Каменск нелегально.

Приехав в Каменск, мы на вокзале видели, как ярые волки из Гундоровой станицы привезли убитого офицера, и бедная старуха–мать смотрела на своего убитого сына и не могла сказать ни слова. В Каменске стоял ужасно тяжелый воздух, какой–то непонятный смрад.

Мы приехали в Каменск не с пустыми руками, мы знали, что только словом, вернее просьбой, ничего не добьешься. Каждый из нас имел по фунту сливочного масла для того, чтобы жену врача удовлетворить, так как эти люди на подарки были падки. Мы нашли старшего врача, который ведал этими погребами, вызвали его к себе. К нам вышла высокого роста женщина, блондинка, и спросила у нас как у приезжих: «Кто вы есть?» Мы ответили, что мы, как обиженные люди, хотим, чтобы вы приняли наш вам подарок. Она увидела у нас масло и видно было по ней, что она с радостью готова принять его от нас. Мы преподнесли ей масло с просьбой попросить мужа об освобождении наших шахтеров. Муж ее ведал погребами и выдавал пропуска на освобождение, жена его нам очень помогла. Она уговорила мужа во время обеденного перерыва и доктор выдал нам 19 пропусков. Мы направились к погребам. Когда нам их открыли, то мы увидели, что там делалось. Почти все лежали больные тифом. Только мой отец не болел, остальные 18 лежали без движения. Я стал предлагать отцу уйти отсюда, и хотя такая возможность была, он не захотел уйти. Он не был уверен, что большевики победят и предпочитал умереть здесь вместе с товарищами: все равно казаки рано или поздно убьют. Многим я дал пропуска, чтобы они ушли из этого ада. Белые были заинтересованы в том, чтобы больше большевиков уничтожить. У них и к своим не было справедливого отношения. Если офицера убитого везли домой хоронить, то даже своего солдата они считали мусором, а к нашим людям относились как к животным не нужным. Даже смотреть было тяжело, как бедный народ сам себя закапывал, становилось жутко. Никто не мог сказать ни одного слова. А что делали эти звери на Дону, Кубани, Украине! Большевики старались разогнать эту свору белобандитов и палачей. Белобандиты ни к чему не имели жалости. Вот взять наших шахтеров, их, невинных, держали в этих подвалах, обреченных на верную смерть, а ведь дома у них были семьи, жены, дети. Мы, простые, бедные люди, не могли терпеть, чтобы кучка образованных и добрых, по их понятию, людей творила такие безобразия, такие зверские расправы. Самыми преданными из них были донские казаки и гундоровские из богатых. Если им попадался человек, поддерживающий красных, они могли его растерзать на кусочки. Все богачи держались за свою собственность и старались всячески помешать тем, кто хотел забрать у них хозяйство.

Стояли яркие летние дни, солнце стояло высоко. Природа в Каменске не отличалась особой красотой, правда, что было красиво, так это пароходы на Северном Донце, который протекал по–над Каменском. В Каменске мы пробыли 2 суток, мы свободно разгуливали по городу. Мы не думали о том, что происходило в природе, что запах от умерших вместе с воздухом мог подняться и сесть на чистую воду, как язвочка, и поплыть по Донцу до самого Дона, и там пройти мимо города Ростова, и попасть в Азовское море, туда, где этого никогда не было.

Я со своими друзьями оставил Каменск. У меня после всего виденного появилась болезнь — мешать во всем белой армии. В Красную Армию я не пошел лишь потому, что моя жена просила меня не бросать ее с сыном маленьким. Я ее очень уважал и слушал ее во всем.

Приехали мы на станцию Зверево. Никаких документов у меня не было, да никто их у нас и не спросил, никто не поинтересовался, откуда мы едем. Было жаль, что отец не согласился ехать со мной, никто не мог знать, чья будет победа. И боялся не только мой отец, что власть снова перейдет капиталистам и тогда смерти не миновать. Не все верили, что большевики придут, думали, что они против капитала бессильны, что казаки все буржуазии помогают, что заводы, фабрики и шахты, земли будут принадлежать, как и раньше, богачам. Большевики презирали таких людей, они кричали, что все будет это народное. Только церкви не будут государственными, Ленин их не признал.

После того, как я приехал из Каменска, я по–прежнему занимался спекуляцией. Я стал торгашом на все село. Чем я только ни торговал. Возил семечки, скупал их в соседних селах у богатых крестьян, возил таганрогскую подошву и сдавал ее кооперациям. Словом, старался удовлетворить запросы крестьян. Привозил несколько раз мануфактуру из Харькова и Гомеля. Чем больше занимался я наживой, тем больше находил себе друзей, идущих такой дорогой. Дошло до того, что мне стали предлагать фальшивые деньги. Я не знал того хозяина, который их делал, но мой дядя Иван Кобзин предложил мне поменять деньги у одного человека — фальшивые на настоящие. Но позавидовали этим деньгам и договорились с дядей отобрать их у этого человека совсем и ничего ему взамен не давать. Встретиться я должен был с этим человеком в Енакиево, куда я выехал. Поезд, который курсировал на линии Мариуполь — Миллерово и должен был привезти этого незнакомого человека, почему–то не привез его, и весь наш план поломался. Так он и не появился. Я занимался не тем, чем нужно было, да и не мог я заниматься другим. Была революция и мне надо было быть там, где шла борьба за нашу свободную жизнь. Но я дал слово Ульяше, что приложу все силы, чтобы сохранить нашу семью. Я любил сына Андрея как свое дитя и мне хотелось, чтобы он вырастал без всяких забот. Отец по–прежнему сидел в Каменске за самолет, дома все шло по–старому. Я по–прежнему торговал, стараясь обеспечить семью. Мне и моей семье помочь было некому. Жена моя была не из нашего села, да и семья у нее была бедной. Тесть был далеко, чтобы побывать в гостях у него надо было думать, как до него добраться.

Меня уважал тесть, уважала меня и Ульяша, которая жить без меня не могла. Она всячески старалась устранять все неполадки, которые появлялись. Я тогда крепко пил водочку, да и глазом своим присматривался к чужому женскому телу. Привычка, конечно, нехорошая, но ничего не поделаешь. Приходилось переживать разные неприятности, которые встречались в жизни, я признавал свои ошибки. Я был большой безобразник, но если мне что поручала партия, я разобьюсь, а сделаю. И в душе я почитал Ленина за то, что он для нас, бедняков, сделал. Ездить с поручением больше приходилось по Украине, начиная от своей станции Лутугино и кончая Харьковом и Гомелем. В этих двух городах больше всего свирепствовала спекуляция евреев. Мне очень хотелось перейти границу и узнать, как там положение у большевиков, думают ли они о нас , хотят ли прогнать всех наемников. Я был уверен, что большевики победят. Мне приходилось много ездить по своей профессии, я видел как Петлюра дрались с Гетманом на станции Бахмач. Петлюра наступал, а Гетман отступал. Гетман бил орудиями, а у Петлюры были одни штыки. У Гетмана было больше офицеров.

Я думал о том, что придет время и все, что теперь составляет собственность, станет общим, но понимал, что до этого еще далеко. Я видел, как в Белгороде красные хотели выбить немцев, которые упорно отбивались. Страшно вспомнить, какая передо мной раскрылась картина. Здесь же, в Белгороде, большевики прислали переговорщиков. Немцы встретили их и на площади расстреляли. Сколько зверских расправ они учиняли. Я видел, как немецкий офицер придрался к одному еврею, обвинил его в том, что он вытащил у русского деньги. В это время, как проходили русские пленные, офицер бил по лицу еврея. Он говорил: «Никаких прав евреям не даем, не хотим, не хотим, чтобы они были в почете.» Мы понимали, что это была своего рода агитация. Мы, русские, имели Троцкого в своих войсках, и не только я, но и другие, такие как я, были против этой акции, понимали, что немец болтает вздор. Никто на его агитацию не поддавался. Много безобразий с их стороны видели люди. Не верили мы их обещаниям, они свои зверства учиняли, где попало и как им было угодно.

Мне рассказывал пленный солдат в Харькове: наш пленный солдат, русский, сильным ударом сбил одного офицера и отнял у него оружие. Тогда офицер поднял целый отряд и толпа народа смотрела, как расправлялись с пленными.

Большевикам и русскому народу было очень жаль, что немцы владели Украиной. Немцы много терпели от большевиков. Весь народ ждал, когда придут наши, большевики. Я ждал не меньше других, да и сам был готов в любую минуту уйти к своим. Действительно, стало видно по всему, что положение казаков осложняется, казаки начали отступать, забирая все с собой у населения, все, что попалось на глаза. Особенно у них разгорелся аппетит на лошадей. У меня тоже была серая добрая кобылина, я боялся не меньше других, что у меня ее заберут. Спрятал я ее в клуне и заложил соломой. Я дождался своих, пришла Красная Армия. Первыми в село вошла кавалерия Буденного. Мне опять было жаль отдавать свою лошадь. Наши то наши, подумал я, но лошадку не дам, мне в жизни еще поможет эта лошадка. Я на ней привозил разные штучки из многих концов. Все это требовалось для семейной жизни.

Народ был рад приходу наших, я тоже радовался не меньше других. Ведь меня разыскивала, как партизана, украинская милиция. Хотели меня расстрелять, а теперь, с отступлением белых, погоня за мной кончилась.

В нашем селе были красные, а в Щетове стояли белые. Наших заключенных осудили не выезжать с донской территории. Разрешили жить только там, где власть имеют казаки. Помочь нам было некому. Я пошел к полковому командиру и рассказал о моем отце и остальных шахтерах, о том, что они невинны перед нашими, что немцы их держат в плену. Полковник отдал приказ занять это село, и я пошел с ними по правому флангу. Вышли на курган Щетовский, меня заметили и стали по мне стрелять, но не ранили, а прострелили полу шинели. Я был как проводник у наших. Наши быстро освобождали села и города.

Стояли теплые весенние дни, небольшой ветерок поддувал с южной стороны. Только птички жаворонки то поднимались высоко в небо, то опять садились на землю, веселились, играли. А нам некогда было играть и веселиться, нужно было без остановки гнать этих проклятых врагов, извергов. А они дрались за донскую землю, не жалея сил. Большевики наступали на них.

Было везде слышно, что новая жизнь наступала там, где прошли по территории большевики. Старое, генеральское, гонится вон. Не всем, конечно, нравилась власть большевиков, были и такие, кто был не прочь, чтобы вернулась царская власть. Я случайно встретился с одним человеком и узнал из разговора, кто он и что собой представляет. Мне он доверился и рассказал, что он из села Бирюково, что при царе ему жилось хорошо. У него были богатства, своя земля, скот рабочий и гулевой, были снасти, чем убирать хлеб и пахать землю. Словом, из его разговора было видно, что он и его семья в селе были богаче всех. А теперь, сказал он, власть его разорила. Был царь, была жизнь. Я сейчас кто, спрашивал он. Пошел в шахту работать, чтобы заработать хотя бы на дневное пропитание. Вот такие–то люди не желали, чтобы власть была у большевиков, но такие как я, не раз терпели всякое от таких вот «добрых» богатых людей и нам наша большевистская власть нравилась. Мне стал противен мой собеседник, я вспомнил, как работал у такого богача на Дону при белых, весь сезон не видел белого дня. Договорился я с ним за 125 пудов пшеницы скосить 50 десятин пшеницы. А по окончании работы он мне ничего не заплатил, даже не сказал спасибо. Я сам у него ночью взял пару волов для того, чтобы отцу купить лошадку. Пробрался я в хуторе Колодезном к уполномоченному и приложил у него печать к листку чистой бумажки. Когда я приехал домой, то эту пару волов променял, как купленную, на карого коня в Александровке.

Каменск город мы освободили и наших пленных распустили по домам. Дома много радости было, не оберешься. Приехали наши старики такие плохие, здоровья у них не было нисколько, так их вымотали казаки.

А я попрежнему помогал большевикам, рад был выполнить любое поручение, жаждал войти в их рады и быть доверенным лицом. В то время существовали продотряды по всем станицам. Большой основной продотряд был в Константиновской — это был округ. На лошадке, которую я выменял за волов, мой отец поехал за хлебом. Он был не один, с ним были люди из нашего села. Набрали хлеба, но на обратном пути у Екатерининской станицы его забрали. Пришлось им обратиться в предком в Константиновку, но там им вместо хлеба дали бумажку о том, что нет разрешения с Дона вывозить хлеб. Все приехали без хлеба. Я подумал–подумал, да и решил поехать на Дон вроде за своим заработанным хлебом. У нас тогда хлеб был в несколько раз дороже, чем на Дону. У нас можно было продать 2 пуда хлеба, а на Дону купить за эту цену 50 пудов. Все у нас знали, что я на Дону работал за хлеб, так что возить можно было сколько угодно. Документ я себе сделал нелегально, перевел через копирку и по этим документам вожу себе хлеб потихоньку и торгую. Никакой агент меня не беспокоил. Я столько навозил хлеба, сколько у нас никогда не родило. За пшеницу я приобрел к своей паре лошадок пару бычков. Я захотел сделаться хлеборобом, чтобы отец мой не работал в шахте и чтобы жить не так, как раньше: летом бьемся в степи, а зимой нужно лезть в шахту. А в шахте не то, что дома. Я побывал с отцом, лазил в шахту в зарубку, чтобы затопить котел, так что работу шахты я знаю отлично. Жить материально тогда было очень трудно, шахтер ждал, что вот ему привезут каких–либо продуктов, а этому мешали деникинцы.

На Дону деникинцев было много, это была армия бедная. Даже мешки, которые англичане прислали для кубанской пшеницы, Деникин использовал для своей армии, из–за чего англичане перестали доверять деникинцам, считая их только жуликами. Все большие города и села на Украине заняли немцы и Гетман.

Вместе они ввели приставский призыв, куда и я чуть не влез. Хотел было поступить в милицию в их. Когда приехали к приставу их, никого не оказалось, и только это меня спасло. Но не один немец господствовал на Украине. Много было разных банд, которые временно господствовали там. Я видел как Махно свою свадьбу жениха с невестой разыгрывал. Украинские мужики не хотели никакому закону подчиняться, из–за таких несамостоятельных людей долго лилась даром кровь на Украине. Каждый хотел склонить этих людей на свою сторону. Был один офицер Григорьев, который старался командовать этими людями. Петлюра, со своей стороны, тоже к этому стремился, хотел ввести народ в заблуждение. А больше всего власти на Украине имел немец, он ни за что не покинул бы, но его заставили покинуть Украину. Вмешалась Америка, Франция, Англия со своими войсками. Отступающих немцев били махновцы, петлюровцы, а поляки встречали их по–своему, по национальному. Немец свое получил, так же, как и генералы, как Каледин с Деникиным, как Юденич под Ленинградом, Колчак в Сибири.

Все это сделала язвочка, которая во время господства казаков распространялась с воздухом на Дон и дальше. Оставалось выгнать с Крыма Врангеля, на этом кончались военные операции, кончали раз и навсегда с гнилыми остатками мелких банд, которые проскальзывали везде и всюду и мешали революции. Даже мне пришлось встретиться с бандитами. Ездил я тогда не только на Дон, но и в Таврию за хлебом. Банда Шкуро со своими грабителями не раз нападали на нас, кое–кому приходилось отдавать свой хлеб, но меня им обвести было трудно, я всегда, в каких бы условиях и где бы я ни находился, находил выход. Я считал себя счастливым человеком от природы. А природа готовила в это время нашему брату 1914 год, чтобы мы знали, что не зря он был перед нами поставленный. Царская война недаром передо мной себя раскрыла в таком виде, надо было понять тогда то, что все человечество зря проливало свою кровь за капитал, и даже думать не мог никто что будет такое в жизни, что Ленин весь мир повернет по нужному направлению и своей агитацией заставит с 1917 года историю говорить по–иному, чтобы человек не воевал с человеком. Ленин знал и понимал, что народ дерется не за свою наживу и свое благополучие. Возьмем к примеру меня. Разве мне не было удачи от природы? Сколько раз мне приходилось попадать в неприятности, какие хочешь, но природа мне открывала дорогу. Нелегальным путем добывал я в хозяйство средства, приобретал все для того, чтобы отец не работал в шахте. Природа имеет своих богатств достаточно и может в одно время покарать ту или другую местность и может одарить, не ленись — работай. И вот у нас в селе один год не было урожая совершенно. Хлеб ценился на вес золота, когда я возил хлеб с Дона и расширял свое хозяйство. А на следующий год после неурожая пошли такие дожди — только сей, да не хватает тягла и люди все были заняты войной, продолжалась революция, да и жизнь шла не поймешь какая. Если не так слово сказал — пулю в лоб получишь. Народ не знал на чьей стороне быть: на той или на другой, кому вздумалось банду собрать и орудовать, этому помогало тогда время.

(Продолжение читайте в следующем номере)