Из рукописей П.К. Иванова

Литературная обработка автобиографических материалов

ПАРШЕК

Я эту местность от рудника Шварц до Свердловска и не увидел как пробежал своим телом. Чего только я не продумывал, про все прошедшее даже в голове не держал, и не хотел было вспоминать, а оно пришло в голову. Надо было промыслить да проговорить своими словами. Я этого не встречал, чтобы меня врачи звали. Я был такому поступку рад. Когда увидел поликлинику она имела этажи, а на низах стояли больные. Я тогда не пошел, чтобы там побывать. А встретил молодого человека, кто по своей дороге шел. Я его остановил, из извинением говорю ему. Вы меня извините, я сказал, пожалуйста. Он перед мною остановился, слушал меня, а что я ему буду говорить. Я его стал, пожалуйста, просить, чтобы он обратил внимание на мою просьбу, пошел в поликлинику и сказал врачам мою к ним просьбу, разрешить к ним зайти в кабинет. Он мне слова не сказал, кроме как взял да пошел туда, у них взял разрешение зайти мне к ним, они же знают, что к ним должен прийти из Шварца человек, он с ними будет разговаривать по части своего метода лечения Бочаровой.

Когда он вернулся, пришел ко мне, стал мне говорить, иди, мол, они просили, чтобы я смело к ним зашел, я тут уже по разрешению самих врачей пошел, прошел дверь. а очередь стояла к врачу на прием, их пробрала их улыбочная насмешка, они засмеялись, не зная с кого, я на них посмотрел своими глазами, сказал им: «Вы бедные люди», сам по просьбе сестры, которая старалась меня встретить, направился к врачу на прием. Я принимаюсь уже не по предложению, а как больной, со мною говорят врачи на тему того, чтобы изолировать, я, когда вошел в приемную, с врачом вежливо поздоровался, сказал: «Здравствуйте!» мне блондинка рыжего цвета врач тоже ответила: «Здравствуйте!». Она у меня спросила вы ли врач, я ей ответил таким врачом как я был тогда и вам не желал быть. Вот оно что сказала она мне, и тут же спросила, расскажи чем же ты эту больную вылечил?

Я бы ей на этот вопрос не ответил, но раз попал в их стадо, то по их каркай, нужно было признаваться, правда всегда верна и сильна. Я ей говорю, не я был для больной лекарь, была сама больная в этом сильна, она мучилась и страдала, стогла произволом, это ее ноги, они у нее пять лет не ходили. Все это неправда, в природе нет того, чтобы человек себе не сделал хорошее, ее желание я сам нашел и хочу всем свое показать, моя практическая дорога она меня долго вела по пути, чтобы я это дело начал, и стал над больными делать, вот какие дела наши, которых мы сейчас имеем, это мое помогает, я сам не знаю – ей говорю, а она, что ни слово, приглашает сесть на стул, чтобы я в нем растерялся как ученик за своим уроком. Я ей хочу точно рассказать о том, что будет мне не нужен стул, я пришел к вам недаром сюда, по договоренности вчера с больным, он меня послал, и вы знаете за эту больную, ее никто не мог излечить, а я излечил, она уже ходит, этого мало, но уже тяпает картошку.

Это ли не качества в природе, в такой матери, мы все под нею находимся, и можем все такие чудеса творить, если за это дело все возьмемся и будем делать. Наше желание подхватить эти качества, которые я сам заимел. Теперь хочу, чтобы врачи мой опыт опознали и научно применили на нуждающемся человеке, это народные исторические факты, они были и такие есть сейчас, перед всеми нами наша всех теперь задача в этом деле нужно рыться, ибо когда–то жил отец медицины, греческий ученый Гиппократ, он так сказал, если только сама природа не излечит человека больного, то тогда нужно хирургическое дело, нож для этого нужен, поэтому медицина, как наука, она очень много сделала и делает сейчас в 1935 году, в котором люди не спаслись, поумирали.

Врач меня останавливает, как больного, передо мной ставит свои слова, скажи мне, она меня называет по имени, разве умирает человек? Не будет я ей на ее вопрос отвечаю умирать, такого еще не видим, но мысль моя подсказывает. Я ей рисую картину, а она с моих сказанных слов заключила, я был псих тогда, остановила тогда наши разговоры и стала рассказывать свое мнение о том, что я с нею согласился подождать одно время, пока приедет Шишов сюда, и мы вместе с ним поедем на шахту Шварц и там это дело посмотрим, изучим и поможем тебе, чтобы ты, она мне говорит, своим методом занимался. Вот какие дела с вами, нам, она как врач меня просит, чтобы я пошел в кабинет главврача с сестрою, и там побыл до прибытия Шишова, в голову даже не лезло, и я не был с этим поступком знаком, чтобы за это дело меня прибрали к рукам.

Я с приемного кабинета перешел к главврачу в кабинет, там с сестрою вместе вели разговоры, она все спрашивала за холод, холодно ли мне было? Я ей отвечал холодные люди все в могилах, в своих домах, до время лежат, а живые люди ходят в фасонной одежде, ждут тоже смерти такой же, как и все поумирали до одного. Это, я ее называю детка, не наши все качества в жизни, а в природе, которой я начал рыться и копаться для того, чтобы получить себе то, чего все не получали, это моя закалка, а она на мне развита так, как будет всем нужна.

Открываются двери, входит милиционер, сержант, со своею вежливостью со мною здоровается, говорит мне: «Здравствуйте!», я ему тоже сказал: «Здравствуйте!», у него принципиальные стали слова прилипать, говорит сержант, ты, мол, чего сюда пришел, и сейчас потребовал мои документы, я ему говорю нет ничего, живу за счет того, чего хорошего сделаю. Он мне строить команду, чтобы я шел сам вперед а он вслед за мной, только с осторожностью шел сержант, он мне моему поступку не доверялся, за каждым движением не бросал наблюдать.

Я как и нигде этого не ждал а оно получилось, как будто их правда, а моя неправда. Вышел я с кабинета так же, как и заходил сюда, я тоже вышел на улицу, а там уже для меня была приготовлена пара лошадок впряженных в линейку, одна в линейку, а другая, подпряжная, сбоку, говорит сержант, приглашает своею просьбой, ты, мол, садись в линейку, их было с кучером двое, я им как блюстителям порядка сказал: «Нет, вы езжайте сами линейкою, а я в след побегу». Сержант был, по выводу врача, прав, тоже меня посчитал больным человеком дал право моему делу продолжать, мол, бежи, а мы будем ехать, я вслед за линейкою трусил пешака, а они ехали. Ехать нам не долго приходилось до Шарапкиной, а потом, когда мы стали подъезжать к отделению возле церкви, как раз она там помещалась, я увидел встречу, как какому то больному, строилась неприятность. Мне вежливость развивалась на них, никто плохого их блюстителей не говорил, а только была просьба, да и я был для них не буйный, нигде нечего не возражал от всякого поступка, так меня и посчитали, что я действительно есть больной, на меня начальник приказал надеть брезентовый шахтерский костюм белого цвета, вот что со мною встретилось. Я думал не то, что мне в это время делалось, а мне строилась дорога одна в псих больницу, меня здесь, я подумал, как арестанта покормили котлетами, но чтобы кто–либо заикнулся и сказал за допрос, все молчат, я тут вижу уже не то, стараюсь выступить, что–либо сказать по части одного для всех, чтобы меня не держали, а для меня был не сильный режим, на мое такое счастье прояснилось, стало светить солнце.

Я не сидел в предварительной камере, а ходил взад и вперед, у кого только не спрошу, все говорят: «Они не знают ничего». Я стал добиваться словесно, за свое лично рассказывать, как будто обвинили меня и взяли посадили в эти условия за что, про что, никто не знает. Даже сам начальник и он не стал говорить а, в свою очередь, дал лист бумаги для того, чтобы я написал Сталину письмо–жалобу, за что меня посадили, да за помощь человеку, я сделал, разве можно такого человека садить.

Из шахты Шварц рабочие ждут и больные. Он вернется, будет нас лечить. А врачи передали на рудник про меня, якобы, я своим психическим поступком взял в поликлинике выбил окна. За это меня, как больного человека, задержали, и хотят послать в Сватово, я этого не знал мое дело в письме была просьба, чтобы Сталин сделал распоряжение меня выпустить с ареста, а мне на это письмо дали слово переслать, чтобы выпустить, этого тогда для меня не строилось, только для меня уже пришел провожатый, чтобы везти в Сватово, а мне говорят больше всего, что меня везут в город Луганск, т.е. обманывают в глаза.

И так пришло мое время, собираются везти, я и тут же не согласился с ними на той линейке ехать на вокзал, их уже трое, а я бежал вслед, как борзая собака, меня гнала за ними совесть, которую я тогда имел, и хотелось для них послужить вежливо, чтобы они не имели ничего. Так было предо мною тогда привезли к станции, тут меня начальник станции тов. Чекунов узнал, спрашивает: «В чем дело?» Я и сам не знал, что отвечать ему, больше молчал, а молчание давало то, что я больной, я хотел было, чтобы меня знали за мое дело люди по этому закону, кто меня наказывал, им хотелось, чтобы начальник станции в свою квартиру меня повел, и там я пробыл до поезда, пока он придет из Красной Могилы.

Я был принят начальником очень хорошо за то, что я его дочери дал в то время аппетит, а когда пришел поезд, мне строит вежливую команду этот провожатый, а милиция способница ему помогать, даже помогала сказать проводнику, чтобы меня свободно вез сам этот вагон. Я, когда садился в вагон, по подножкам поднимался, мне в эту минуту на ум пришла семья, если бы она видела мои на мне качества, она тоже бы согласилась и сказала, значит он, т.е. муж мой, имеет заболевание. Я в то время только обижался своим поступком на того врача, кто мне свою картину рисовал, а потом просто знал, что ничего у них не выйдет, кроме как они не правильно посылают.

Мое здоровье — не убежденец и никакой верующий человек, кому нужно представить какого–то святого человека, как по обычаю бывает, я человек такой же как и все, на сегодня не имею никакой болезни, и никаких особенностей чтобы болеть. Это мой путь найденный в природе. Это моя закалка, а ее люди науки испугались, посчитали меня больным. Я еду смело, и хочу примазаться к болезни, и то говорить, чего будет не нужно, помню, как и сейчас, в Вольяновском карьере каменоломщики сели в мой вагон, до Ровеньков они ехали, я с ними на тему их труда говорил, чего они делали, того не получали, а я не работал и не старался быть на работе. А наш поезд, который на станциях долго не стоит, все зависело от дежурного, он своих пассажиров знает в какие вагоны они садились, их заставляло время, чтобы взобраться по порожкам, взойти в вагон, а там уже порядок наводят по выданным билетам, место дают, а я не садился и не хотел спать, где можно было спать? если люди одни садились, а другие убывали.

Мне это есть богатство, как же люди живущие и добрые на своей земле, так же как и я до этого время сам себя заставлял, чтобы по их жить. А сейчас за мое сделанное наука медицина заставила себя надо мною ошибиться, и схотелось им чтобы я был у них больной, я ведь практик своей профессии в жизни, меня природа заставила, чтобы я какую–то сделал в жизни пользу, причем тут я лично сам, если природа не захотела сама, чтобы добрые люди так стонали, как мы всегда свое тело держали в условиях, это было каждого умирающего человека в его шагах. Болезнь, она приходила к человеку своими силами, не так, как у меня обнаружилась между врачами и мной, им показалось страшно, что я таков зародился, меня везут, говорят так, что, якобы, мы едем в город Луганск до главного врача, до того врача, кто мне в этом деле поможет.

Наш этот поезд везет меня через все причитающие станции, от Должанской до Дебальцево, мы проехали Ровеньки, попадаем в Картушино, нас встречают, как встречали по сигналу Ровеньки, наш машинист ведет паровоз во–время, смотрит своим глазом на предыдущие сигналы, он видит синий свет семафора, машинист дает свисток входной, он знает хорошо о том, что его силы ждутся перед приходом, выходит сам дежурный с синим светом фонаря, он рад этому без всякой аварии входа в станцию, старается этот поезд остановить.

Мой только один голос был слышен в этом вагоне, за что я лично говорил, чтобы эти люди, которые меня не знали, чтобы они знали за мою склонность, она ведь едет не по назначению, я сам еду с этим провожатым, это моя есть наука, я учусь, как люди надо мною ошибаются, непростительно тому, кто не знает, а врач Шишов он хорошо знал и знает за все эти природные качества, которые есть в природе, они сами излечивают больного, только мне они не верили, я их своею критикой бил по всем швам их дела надо мной, я не терялся, а старался все лучше и лучше рассказать, за все случившееся в Свердловском районе в здравотделе.

Он дал указание с моим телом заняться, чтобы договориться с блюстителями порядка, чтобы меня забрать и доставить в Сватово. Я приехал в Дебальцево, меня ссаживают провожатый с милициею, как больного человека. Я захожу в зальный класс, где сидели все пассажиры, они ожидали тоже своего поезда для отправки. Я выступил перед ними, стал рассказывать про все случившееся в Свердловском районе, в здравотделе как это получилось, что я еду в Сватово.

Меня обманывают, говорят, что мы едем в город Луганск, и вот радио заговорило о прибытии того поезда, который едет на Луганск, я тут обращаюсь к провожатому, ему в глаза говорю за его неправду, а блюститель порядка говорит, ты же человек свободного направления, так зачем же вы меня обманываете? Ведете в эти условия, что же ты мне говоришь неправду, я обращаюсь к провожатому: «Твое здоровие заслужит внимание только умереть, как и не пожил на белом свете». Он видел на мне все беспокойство, для того, чтобы его бросить и уйти подальше от его действий, он неправду говорит, а мне, такому человеку, эта неправда была нужна, я ею базировался, начинаю делать подготовку к побегу, чтобы бросить этого провожатого, а меня этот костюм белого цвета брезентовый не пускает уйти, скрипит своим поступком, и меня догоняет хватает блюститель, за него держит, криком кричит, ты, мол, куда уходишь, этакий больной человек!

Я, ввиду этого поступка, назад возвращаюсь, и иду без всякой причины к ним в дежурную. Безболезненно с ними разговариваю, зачем вы меня держите, скажите вы мне? А они мне строят свою вежливость, чтобы меня не расстроить в моей направленной жизни, в которой я продолжаю, я ее никогда не остановлю, это дело не первого человека, кто прокопался в своем направлении две тысячи лет и ничего хорошего своим поступком не сделал. Он по этой части был лодырь и остался он им для будущего, он ничего такого не сделал, а все делает и делал для самого себя. Я сделал все свое сделанное для будущего поколения. Зачем я таков буду нужен здоровому человеку, кто не хочет меня признавать, как человека, за то, что я на другом человеке сделал, им учиться и учиться у меня, чтобы научиться так, как я в этой дороге сделал, и еще предстоит мне в жизни полезного сделать.

Сейчас, за мое сделанное, встретил меня со своим понятием блюститель, он поверил врачам, тем людям, которые свою историю на народнических опытах сделали, поняли то делать, для чего они все время свой нож применяют, и заставляют больного под нож ложиться, и то терпеть, чего это приходится в жизни получить. Мы от ножа получаем больной прорез раны, она ведь самим больным заростается умереть никто не хочет, а все хотят жить, так как Бочарова больная, где она в медицине не была, чего она только ни видела перед собою до тех пор, пока мои силы к ней приблизились и её боли помогли, она стала здорова, производила работу на улице в течении шести часов моего метода. Это жизненный факт человеческой жизни, разве можно допустить, чтобы я попал в условие больных людей, мои родные силы для этого сосредоточились от этого провожатого уйти, я понял о том, что меня везут в псих–больницу в Сватово, я не таких в жизни обходил, а этого мужика обведу, а сейчас нужно посидеть у дежурного при вокзале милиции в Дебальцево.

Я там под эту болезнь мог все неприятное говорить ведь мое прохождение делало так, как все делают больные, зачем мне нужны пассажиры? А я им хотел рассказать про случившееся горе, и за других нуждающихся больных людей, кто не мог сам себе пробудить свое тело, а я своими силами человеку пятилетнему стажу, она не ходила ногами я ей помог физически, заставил ее не то что ходить, а даже работать. Я про все это рассказал, мне ли кто–либо поверил, да еще в таком брезентовом костюме я был похож на больного, а меня держала милиция, чтобы я закон не нарушал, не говорил, чтобы я свою правду, которая при мне развивалась, и хотела чтобы она жила на таких как я, их оставил позади со своими намерениями.

Рядом проговорило за то, что поезд был поставлен на то место, который шел через Купянск в Сватово, меня, как больного, с таким подходом и с вежливою просьбой просят, чтобы я с ними вместе сделал легко без всякого вреда посадку. Я знал за это, что не один в этом деле вмешается, если я хоть немного стану возражать. Я старался вежливо выслужиться спокойным образом, чтобы об этом никто не возразил.

Я вместе с милиционером и провожатым сделал свою преждевременную посадку, а у самого уже давно родилась такая мысль, уйти от провожатого. Дело было наутро, еще темное стояло время, мы поехали с Дебальцево, я стал себя подготавливать, снял с себя пиджак, положил его как следует, на полку, потом снял брюки их не стал беречь, а сам по вагону стал прохаживаться взад и вперед, для того, чтобы присмотреться, где мы едем. Нас белый свет встретил в Серго в районе, мы по проезду этого города как раз со своим поездом въехали в лесок, расположенный недалеко от шахты, и я свои силы к этому подготовил, чтобы пойти в туалет, и на мое счастье все двери были подготовленные открытые до подножек, и тут мое счастье проявилось, поезд поднимался на подъем. И тут я соскочил на землю и пошел в этом леску спокойно, никого не опасаясь, чтобы кто–либо меня побеспокоил. Я волен казак всей встречающей впереди жизни, а она мной намечена, идти пешком до самого Луганска напрямик я брал маховец.

А эта местность она считалась шахтерской, здесь на каждом километре расположена была шахта, так что не трудно было встретить черного человека, кто только вылез из–под земной своей работы, я шел не так, как все ходили, благодаря такому теплому солнечному дню, я по нем проходил очень быстро и легко. Засматриваться не приходилось на их строительства, которые тогда себе народ для жизни строил, только меня встретили красные флажки, которые висели в центре города, и их ветерок немного колыхал, я самое тогда шел и думал, это все строилось для какого–то украшения, вроде считалось праздником. А мне, этакому, можно сказать, человеку небывалому в жизни в такой форме, она многих впервые заставила удивляться, они за мою болезнь, которую преподнесли врачи, не знаю. Если им, как добрым людям за это все рассказать, они поверят и согласятся с таким поступком, которого приходилось в себе пока иметь, это же новое, найденное в природе. Я сейчас шел по городу и только думал за блюстителя порядка, а он в это время очень крепко спал, ему было в то время не до моего прохода, я шел и брался хотел попасть на Павловку, которая расположена на одной протекающей речке, я хотел пробраться на Алчевск и оттуда проехать поездом, а потом сам подумал, какой же я человек, что не испытываю того, что передо мною стоит, шестьдесят километров за день пробежать, это мои силы будут на это, и я должен эту путь по земной коре изучить. Она передо мною лежала неровного характера, по ней приходилось идти в первый раз без того, чтобы не посмотреть на то место, где моя лапа ноги наступала, я шел по бездорожному пути, где и как я пробрался с трудом, но все же заставлял себя бодро идти по этих горных условиях, там, где жилось все время украинскому народу, он на этой земле больше добывал для страны уголь и сам себя заставлял хорошо из этого жить.

Мой глаз рассмотрел все условия жизни, начатое строительство мясного совхоза, через который я шел и завидовал каждого работающего человека его рук, он в нем копался до самого случившего время, пока его здоровье было на нем, а зачастую с ним встречается стихия любая, и она начинает ему крепко мешать своим нехорошим поступком. Это случайная и родная его болезнь, которая не считается ни с каким здоровьем и ему наносит ущерб, он падает со своими силами и делается не человеком жизни, полежит, поболеет а потом умирает. Эта жизнь меня заставила по такому условию скитаться, я думал, как же так, что человек родился для такой–то жизни, он ее делал а потом настал такой час для него, он свои силы стал спускать вниз, и дошел до того, что за ним приходится человеку близкому ухаживать.

Значит, такая его судьба постигла на нем, так тяжело умирать, это только я в этом деле думаю и хочу этому всему выйти на арену, из–за этого он не знает его дело одно – копаться в природе, рыться, его условие заставляет, если он сейчас не поработает в этот день летней порой, он получит себе хуже, такая его жизнь. У него тогда спросит зима, что же ты, голубчик, делал летом, что у тебя нет никакого запаса, а зима эта для жизни человеческой это горе идет для ней, и добывается в этой местности этот вот черный уголь, им эта местность живет, им, должно, все бог за их предков наградил в этих шахтах работать.

Я тоже этой местности, недалеко, вот, вправо за бугор наш Успенский район, село Ореховка, я там родился и возрастал, это благодаря только советской власти, она от меня оторвала собственническое зарожденное дело, чем я тогда был заинтересован, своим физическим трудом в шахте, а там все время не проработаешь в такой тяжелой работе, как я одно время все специальности прошел. Знаю кустарническую шахту хорошо, знаю хорошо ее быт, в котором мои прадеды работали и так же мой отец оттуда не вылезал, такая местность была, если живешь плохо, то только работать в шахте, больше нигде, как в шахту все ходят работать, только полегче. Если бы у меня мысли не было, чтобы бросить кайло, а оно считалось тогда самой легкой и индивидуальной работой, в которой не приходилось сидеть, поэтому на мою долю выпал здесь по Донбассу свои показывать чудеса, найденные в жизни.

Иду по над железной дорогой, уже которая от Дебальцево тянулась на Луганск, попадаю на станцию Славяносербск, она мне остается вправо, я ее оставляю из–за блюстителя порядка, и по посевам крестьянских полей приходилось идти очень быстро. Я бежал, а сам поднимал лицо и смотрел в высоту, а в то время тянул крепко в себя воздух, для того, чтобы мне не требовалось кушать, будки по дороге оставлял позади, мог бы попросить у человека что–либо покушать, но я был тогда для него не тот человек, чтобы из–за куска хлеба жить, я жил в то время из–за вселенной, той, которая падала на мое тело с высоты, его нет и не было конца сил своих возможностей, я его чувствовал, он бы меня мог своими силами убить, он мне давал легко это делать. Я очень быстро по посеянной пшенице бежал. Лапе моей было мягко наступать, только редко и редко кое–где лежали камушки. Они мне мешали, моему телу, особенно подошве ноги. Эта местность подсказывала мне, что по этой дороге можно будет потерять свое здоровье.

Когда я поднимался от совхоза и к железной дороге, то подо мною оказалось такой жесткий грунт земной коры. Я еле–еле возле этой местности пробежался, у неё тянулась опушка леса, через которую приходилось переходить, как через балку. Это такое расположение мест на Украине в Донбассе, да недалеко наш старинный уездный город. А сейчас продвигаюсь по колхозной земле, по посеянным рядкам, где сбоку вправо полола бригада полеводческая. Она меня обнаружила и стала крепко с меня смеяться как из человека. Я об этом услышал сейчас же своими словами сказал. С кого вы смеетесь. Если вы меня не знаете, разве можно смеяться с него. Я им простил за все их незнание.

А потом быстро пришлось по старому местечку, по почве через яры пробежать, как дикая коза. Так я очутился на другой стороне. Я обнаружил здесь недалеко тянувшийся шлях от станции Славяносербская до города Славяносербска. Старинная дорога, когда–то ездили здесь чиновники в экипажах. А сейчас шел рабочий ремонтник ж. дороги. Когда я его заметил, то я сейчас поставил задачу остановить и с ним погутарить. Тут уже были мои силы, я их представил, чтобы наравне встретиться с ним на дороге. Я стремился этого сделать, а он меня не видал, а я его обнаружил и все свои силы клал, чтобы об этом деле поговорить. Перед ним я извинился, он когда меня увидел, немного подался назад. Его окружила болезнь. Он остановился, ждал меня, а что я ему должен сказать. Он меня видел, как человека, но не доверял моему поступку, что он есть нормален. Я к нему вежливо подошел у него спросил, ты, мол, откуда есть, он мне ответил: «Я иду с 15 роты вот на станцию, работаю ремонтник ж. дороги». Я был его встрече рад до бесконечности. Что со мною такой человек не убоялся говорить на мою развитую голову в теме, которая заставила в этом месте быть. Я его заставил, чтобы он знал за меня, кто я таков был человек. И другим рассказал за мое путешествие. Оно нас заставило здесь встретиться на этой дороге. Этот человек, который впервые меня узнал, что я не из плохих людей.

Стараюсь изучить всякого положения в жизни своей. Бросил провожатого в поезде а сам бегу в Луганск. Это моя местность, когда–то я тут жил, родина моя. Если уже тут не докажу своим делом, то переберусь в Ростов, там буду бороться и воевать с наукой, со специалистами, а их в Луганске — хоть отбавляй. Но они того не знали, чего я приобрел за свою пройденную жизнь. Это мое здоровье. За которое взялись врачи, чтобы изучить психиатрами. Я на это не пошел, не стал им подчиняться. Сейчас от них, я этому человеку говорю, бегу, быстро ухожу вон подальше, чтобы не видеть. А дорога моя была далека и жестока везде и всюду, мне не мешают, но не дают, чтобы я продолжал свободно это делать, что теперь думает Новочеркасский священник за свое укрывательство, как мою одежду держит, вроде как я в реке потонул, т.е. я в речке купался и там остался. А священнику на руку это промолчать, так же и проводник доедет до Попасной, он с чем остался с препроводительной человека больного, а больной бежит прямо на Луганск, сам думает за все прошедшее, что ему приходилось раньше делать, он за все вспоминает на этой дороге.

А сейчас, сию минуту, это время передо мной виднелся резервуар на Родаково, я шел возле железной дороги, возле последней будки, которая надо мною, моим проходом, сжалилась и пригласили выпить один стакан сытого молока. Я его выпил и поблагодарил за их ко мне отношение, за то, что люди сами меня не забывают, как не забывали в районе Серго. Торговал один ларек хлебом, над ним стояла большая очередь, я с извинением подошел к торговке, кто продавал хлеб, перед нею построил слова, если можно будет полкила хлеба дать для помощи своим силам, она и слова не возразила мне дать ту дозу, которую я перед нею поставил. Значит, мое дело неумираемое нигде, мне везде и всюду помогает природа, она строит мою на мне бодрость. Я с нею шагаю, и хочу себе сказать о том, что есть в этом городе все те люди, кому я буду нужен, а я буду нужен только тому, кто в эту минуту в своей койке лежит стонет, он хочет себе помощи, а я этому научился, этим делом заниматься, из своего пройденного сделал то, чего этому больному будет нужно, мой ток – все силы, электрозирование всех возможностей. Я взял с опыта моих действий, мне сам народ поручил, чтобы я это все дело развил на себе и на других больных людях, я здоровому человеку зачем был нужен, если он здоров, ему не нужны никакие особенности.

Я за это время пришел на Родаково, ко мне блюститель порядка построил слова, спросил у меня: «Ты откуда взялся?» Я ему правду сказал о том, что я ушел от провожатого от психического условия, когда я это ему сказал, он смотрел на мое все, в том, чем я тогда был, в одних трусах розового цвета. Он тогда от меня со своим поступком дальше, скорей мне сам лично показывает стоящий поезд товарный, который должен отправиться на Луганск. От него я быстро побежал, для того, чтобы с машинистом договориться по части того, чтобы перед Елизаветовкой семафор придержал поезд, чтобы я спрыгнул. Я предостерегался от блюстителя, чтобы он мне не порвал путь для того, чтобы я пошел к своему шурину, кто в то время жил в Елизаветовке по Луначарской улице дом 2, Городовитченко Федор Федорович, он меня на своем пороге встретил. Я к паровозу подбежал. Сам перед машинистом извинился, он меня слушал со вниманием, я ему говорить стал с просьбой, чтобы он то проделал чего я его просил, он мне дал слово одно это сделать.