Литературная обработка автобиографических материалов
…Иду и вспоминаю почему–то за нашу Польшу, она ведь страна близкая такая. И разрешил вопрос: дай пойду туда пешком сам, направляюсь по–над электрическими столбами. Они тянулись из Штерстроя в Енакиево. Я тоже туда сам шел, и хотелось пройтись спокойно через город. Сроду в жизни я здесь не бывал, а сейчас приходится свои лапы здесь прокладать. Я не такой, как все живущие в этом городе, себя направил пройтись по улице. А в небесах тучи забуровили церквями и спустился вокруг города струёю дождь. Природа захотела, чтобы все люди от этого прохода скрылись вон по своим халупам. Так оно и получилось, когда я стал к центру подходить, откуда взялась такая синяя туча с таким сильным дождем. Стала спускать свои фонтаны да обсвечивать молнией, да бить крепко грозой. Я в эту минуту просился, чтобы меня это дело прибрало, т.е. убило. А моё тело дало разум зайти за город и вспомнить, про всё неправильное, куда я шёл. Умственно в нашей стране надо будет научиться, как будет надо жить, чтобы не простуживаться и не болеть, этого мало этим окружиться мне. Надо научиться, как предотвратиться от простуд и заболевания здоровому человеку. Вот что ждёт наше будущее поколение. А что человек вздумал пойти в Польшу, это не реальность для нас. Только повернул свои силы, где на них взялось солнышко, стало меня слушать. Я не заробел зайти в город в горсовет, и там от большой усталости почему–то стал дремать и уснул на порожках, а до меня подошёл один агроном, он толкнул меня, я проснулся, смотрю — человек не из плохих людей стал меня беспокоить. Я его слушал как человека своего. Он вовлек меня поступком, с кем я не мог разобраться, кто в этом деле виноват, я или кто–либо. А жизнь не стояла, проталкивалась вперёд и своим чередом неслась, куда такому человеку деваться. Я пробирался опять до Ивана Потапыча и скоро вернулся назад. Иван Потапыч испугался с моего дела, совсем я был гол. Зачем я ему был нужен такой человек, кто решался на всё идти, но чтобы дрянной мысли не рождалось, а всё ждалось, с каких–то гор приплывёт по воде. А оно уже было на мне, только я не мог доказать перед врачами своё сделанное для других. Значит, ещё не время. А скоро придёт время, шесть месяцев проходят, надо идти работать, а то моя семья переживает. Иван Потапыч дал мне свои брюки и рубашку, чтобы я доехал до дому. Я так и поступил, думаю, что же я делаю. Живу у чужих, никак не продвигаюсь со своим методом. Дай поеду в г. Ростов в редакцию «Молот» до тех ребят, кто моему горю поможет, как земляку. У меня есть всё то, за что требуется уцепиться. Я развил мысль на тему всю о том, что я развил свою мысль на самолечение. Я излечу любую болезнь. Это была неправда, сам себя человек излечивает при ухаживании над собой. Мое дело давать через руки совет, поэтому я вернулся для того, что уже заставило время, надо обязательно помочь своей семье. Я шесть месяцев протаскался, ничего не делал, а практически исследовал на людях тех, кто обращал внимание на меня. Приехал к дому, и узнали меня за мои качества, что я отдал свою одежду, а другую надел для того, чтобы поехать в Ростов на Дону к прокурору, чтобы устроиться на работу с его помощью. А у самого душа рвётся сходить в газету «Молот», чтобы издательство мне помогло в моём практическом деле. Я договорился с ребятами, кто пошел мне навстречу, стал помогать, выделили человека для того, чтобы пойти в облздравотдел до управляющего тов. Донских. Он тогда был хозяин области, я добился с этим представителем моментального приема тов. Донских, он нас принял, мы как представители сидим у него на стульях, ко мне обращается, после сказанных слов представителем редакции «Молот», тов. Донских, я слушаю Донского, он у меня спрашивает, как ты лечишь людей. Я на его вопрос отвечаю: «Очень просто, прежде, чем лечить людей, нужно научиться, а когда умеешь лечить, то для этого нужна практика, а прежде, чем лечить тот или другой орган, нужно научиться, как выучили сами себя врачи, а я не врач и не знахарь, человек закаленный из своей работы. Взял всё из своих опытов, для меня хоть какая болезнь, я не изучаю на человеке уже прошедшую болезнь. Для меня — лишь бы человек, какой бы он ни был, это его силы. Он в процессе своей жизни потерял здоровье, а в процессе ухаживания он себя излечил, это всему делу сам больной. А мы все, кто научился помогать искусственно или какой–либо молитвой божьего слова, моё совсем не то, которое есть у меня. Оно не такого характера, как у всех есть. У меня живое естественное, совсем природное: Воздух, Вода да Земля. Всё то, что требуется человеку живому, то, что имели, всё оно умерло, а теперь новое и живое естественное, оно никогда на мне неумираемое. Если оно не получает простуд и заболевания, что оно может получить. Из этого только хорошие качества, они ведь на людях долго живут и продолжают». Тогда–то мне тов. Донских пожелал всего хорошего. Ехать в колхозы и там лечить своим умением. Я в здравотделе со своим провалился, не доказался да замазался своими руками перед наукой. А редакция за это дело посчитала меня больным.
Читатель, милый мой друг, ругай меня смело за то, что я не доказал перед наукой, за моё неумение. Надо будет сначала научиться говорить, а потом с такими людьми разговаривать, это не врачи — законники своей науки. А тут, можно сказать, я совсем безграмотный, что это мне даёт моя писанина, да ничего подобного, я сбился с правильного пути, уже ведь шесть месяцев не работаю. Это спасибо надо сказать Донбассу, что он меня полюбил по старинке, и о том, что я есть шахтер, друг по его жизни. Когда–то приходилось по молодости борнижать из–за своего незнания. Так вот теперь стоит передо мною вопрос, как перед игроком в жизни. Из вас читателей никто в карты не играл? Время убить для интереса игрок не садится проигрывать, а игрок садится обязательно выигрывать. Так и с этим делом завязалось. Сроду в моей жизни не было этого. Чтобы я оказался на что–либо полезный. Я решился от этого всего отказаться, дорогой мой читатель. Не пробьёшь брешь, дюже старая наука, очень крепко пищит. Она ведь из народа существует, эта медицина, из их опытов научилась помогать не болезни, а больному, крепко со своим законным делом держатся, куда мне такому мужику — колхознику, кто тогда, как Гегель, ходил в таком френчике, это была моя фасонная тогда жизнь, я очень её любил, чтобы перед народом крепко похвалиться, как вот я хвалился одно время своею нажившею, как водою, идеею. Она меня обдурила, заставила ходить в таком виде в заросшем, вроде ученого человека, я себя предоставлял по части этого дела. А теперь бегу со своим мнением назад, хочу уцепиться где–либо пристроиться на работу, без которой дальше жизни нет никакой, только помогает труд в этом деле, к чему я сам себя привел. Посмотрите вы сами, читатель! Семья, в недовольствиях таких, как это сроду не было перед нею, нет в голове всё перестрою, зачем мне эти представленные самой природой качества, этому честному человеку да еще больному. Я взялся, как истец, помогать, нет, теперь природу не обманешь, я живу на белом свете один раз, а жизнь нужно уловить трудом. А я уже отвык работать, меня разбаловала эта система, я теперь иду шаг за шагом, думаю, последний раз по этой улице Энгельской, она тянула по моему проходу вниз к вокзалу. Я и шёл по правой стороне, не разглядывая по сторонам. А то ведь уже этому быть не миновать, глянул на это большое здание, где помещалась система транспорта со своим отделением, а внизу тогда находилась снабженческая часть, ею руководил директор Алимов. Я на стене увидел написанное от руки тов. Богачевым объявление Рост Орсом: Орс районный приглашает на выезд в зону Невинномысского района уполномоченных по снабжению централизованных сельскохозяйственных продуктов. Передо мной раскрылось какое–то счастье. Я прочитал это объявление, всё сделала моя писанина: она меня выучила практически работать, за что только не возьмусь, обязательно сделаю. Это не хвала, а факты мои жизненные заставили меня зайти к Соколову — к оперативному начальнику по снабжению. Он меня как чудака принял к себе на приём, но как задорника письма выгнал вон за то, что я зашёл к нему не побритый. Он у меня спросил: ты, мол, знаешь, куда зашел? Я ему ответил: «Великолепно понимаю», — его называю начальником. Он мне стал читать мораль: «Ты пойди побрейся сперва, а потом приходи, будем разговаривать с тобою». «Это же не такая организация», — Соколов сказал, — в которой тебе приходится работать, лучше ведь транспорта нет, самая богатая система — наш аппарат снабженцы». Я его язык неуклюжий слышал, таких хвалюков много, вышел да не пошёл на вокзал, а повернул до областного прокурора. Чтобы мне поехать до дома без всякого дела опять. А тут правда посчитанные остаются дни до великого праздника — ноября, который ждется пионерами и взрослыми, также и старичками, все хотят этот праздник встречать хорошо и весело. Как же я буду встречать, если меня не любит народ, заставляет побриться, это ведь неправда, опять философия встречается и начинает меня учить. Должно надо пойти к прокурору рассказать за всю правду, пусть он послушает, а потом может чем–либо поможет. Без хороших людей и плохих не бывает. А прокурор законник, он меня может чему–то научит хорошему, они любят честность и её за собой сохраняют. А я добиваюсь её, а меня не признают, что мне делать теперь, ведь работа спасает человека. А меня не берут из–за моего честного волоса. Соколов был прав своему начальствующему делу, он себя посчитал таким начальником, как когда–то себя заставил быть Каганович: одного пациента специалиста принимал небритого, тоже послал побриться. Значит, такой закон на транспорте. А я как–то привык ходить с бородой не бритой, она мне не мешает. Иду я по дороге и думаю, а думка мне говорит на ухо: «Как скажет прокурор, скажет побриться, придется расстаться с бородой и волосами». Я же человек не к тому иду, к чему все уполномоченные привели, которых Рос рай Орс посылал на эту работу, а они оказались проходимцы пьяницы, жулики и ушли без вести, не знают их судьбы. Не боюсь, никого даже не прошу в этом, чтобы он в этом помог мне. Иду и надеюсь на подготовленные свои силы. Я тоже этому делу есть семьянин, хоть немного, но думал за советскую власть. Хотя и не партийный, хочу служить народу. Честно хочу работать и умело. Так почему же Соколов не стал со мною говорить? Прихожу я в прокуратуру, где очень было много стогнущих лиц. Прокуроры ждали к себе посетителей с жалобами, как я пришёл, ищу себе тоже помощь. Мне порекомендовали пройти к Кузьмину. Он меня впервые со своим понятием признал. Долго и со вниманием прослушал меня, а я ему обрисовал свою психиатрическую жизнь, дошел до сознанья Соколова, что он меня отказался брать на работу. Я стал просить прокурора Кузьмина, чтобы он за меня поручился, как прокурор. Нашему прокурору пришло на ум, должно природа помогла, взять на себя инициативу прокурорскую и начать по телефону говорить с Соколовым. Берет в руки трубку и приклоняет её к уху, вызывает по номеру, просит, чтобы ему переговорная дала снабженческий аппарат Рос рай Орс отделения ж. дороги им. Ворошилова, т. Соколова. А Соколов в телефоне слушает, как ему, как начальнику, Кузьмин говорит: «Это вам Кузьмин говорит, дает свою рекомендацию, чтобы этого человека, — т.е. меня, Иванова,– взяли на работу к себе в аппарат». Что можно сказать этому человеку, только он от меня получил мою благодарность. «Спасибо» — я ему сказал и оставил в покое. Я не шёл, а бежал быстро со слезами, не зная, что делать и кому чего сказать, как мне надоело скитаться без всякого дела. Денег ни копейки, что хочешь, то и делай, хоть иди да воруй чего–либо. Это не моя функция была на мне тогда. А у самого ещё паспорт, не снятый в Армавире в Ц.Р.К. Надо туда по закону ехать, и вот разбился, бежал до Соколова, что он теперь скажет. Хотелось узнать, а то может быть такой буквоед, не дай бог. Я их немало у себя провел этих соколовых, они же такие, как и другие для Иванова, а Соколов в стуле, а Иванов ещё в воздухе. Но мысль его думает о работе, он уже мечтает не за лечение, а за работу. Своё, изложенное народом, трезво всё принимал и аккуратно разговаривал с Соколовым. А ехать приходилось в Армавир без копейки, на буферах я ехал, не дай бог никому такого переживания, как я в то время имел свои шаги. И всё же я приехал в этот конный двор, меня считали запропавшим, долго я у них не бывал, худой я стал, ко мне все отнеслись хорошо. Но только у самого на душе одно, за что меня выгнал отсюда Нечаев, он за 24 часа уволил меня с производства. Я с тех пор не опомнюсь, спасибо надо сказать ребятам, они мою честность знали хорошо, меня поддержали в пище, во дворе варили да кормили. Я был в кухне, я там почти неделю жил. Вот все к празднику готовятся, а я сажусь в поезд пассажирский, еду без всякого билета до Ростова, меня никто не беспокоит. А Соколов меня, как зарученного, ждёт. Уже решили меня послать в зону в Невинномысск, я поеду. Соколов уже не Соколов, а милый друг по работе.
Я нахожусь сейчас в Ростове н/Д, через который уйма народу проезжает, когда едут на курорты. С Москвы, с Ленинграда, с Минска, с Киева, т.е. из всех концов севера. Также и пригородных поездов очень много проходит и приходят в Ростов, в ком вокзал есть одна душа — ресторан, парикмахерская дежурит день и ночь, молодятся люди. Есть медпункт, зал ожидания, есть матери и ребенка комната и для отдыха. И блюстительница порядка. Особенно я теперь вышел на площадь и смотрю в его лицо, как наши люди убрали обставленными портретами, есть много флагов. Это всё приготовлено для Октября, на площадь приходят трамваи, троллейбусы, они возят взад и вперед пассажиров и также развозят население по работам и домам. В Ростове есть Сельмаш, который выпускает большое количество комбайнов и также сельскохозяйственный инвентарь, Аксайский завод, фабрика Микояна, чего–то не каждая организация готовится коллективно в 1934 году встречать, и встречают этот праздник все семьи нашего села. А я, какой человек, хожу взад и вперед, не имею права поехать к своей семье — не за что. Спасибо надо сказать за то, что меня прикрепили к столовой кондукторской и кормят меня без денег, под заработок. Все это на моем сердце не так делалось, как делается в наших во всех Русских национальных людях, все со своими близкими поднимают тост и хотят при таких обстоятельствах хорошо жить, разве я бы не пожил со своею женою и детьми, они тоже сидят за столом и ведут разговор о своем родном папе, не так, как все, по–иному, с обидой на меня за то, что я такой зародился для них, им голову закрутил, они находятся в такое время без своего отца и мужа. Я переживаю, хожу взад и вперед, только сегодня, когда все люди идут колоннами, демонстрируют по улицам города, а я, бедный, сейчас живу еле–еле, подают чашку борща да какой–либо каши и стакан чаю. Много раз ещё подумал вернуться назад, тогда, когда жилось хорошо, долго и крепко помнится этот день. Но плохое и не хочется вспоминать. Так и за Ростов–город всё время по над ним река Дон течёт, и где лодочки стоят ловят рыбу, а колхозы ловят сетями, закладаются всеми богатствами в природе, она дает на полях урожай. А мне надо жить очень плохо, через свою идею, об ней надо забывать. В Ростове я провел 18 годовщину Октября, такого переживания никому не желаю иметь, и всё же я пережил, дождался того часу, когда меня вызвали на финансовую комиссию по части того, что я умею крутить колесо в коммерции, это было не так мне отвечать, как я уже был ими, т.е. комиссиею, принят. А директора Алимова не было. Тогда он появлялся как хозяин Рос рай Орса, меня к себе вызывает как подчиненного. Я, прежде чем идти, подготовился к этому, чтобы без всякого промаха ответить пришлось. Он мне по моей просьбе дозволил зайти в его кабинет, усадил меня в стуло, спросил у меня, ты, мол, умеешь концы хоронить или нет? Я ему без воздержания ответил. Я набрался смелости, ему отвечаю, если бы я не умел этого делать, я бы сроду за это дело не брался. После чего наш Алимов стал говорить по закону со мною. Он меня понял, как коммерсанта — своего парня, только через прокурора я был принятый. А мне не приходилось за свое прошедшее отчитываться. Я дрался за свой труд и кого я крепко любил и забыть не могу. А мне говорит Алимов: «Вся связь должна быть со мною, езжай и действуй как это будет надо». Мне выписывается командировочная и билет бесплатный. Выдали деньги. Я, прежде чем ехать на место своей работы, приехал к семье домой. Как же рады этому, работу получил — хвалюсь, и дома–то стало весело после этого, говорится об одном хорошем. Делать дома долго было нечего, я стремился ехать в Невинномысский район. Где будет моя зона, еду и думаю: «Какая она будет, богатая или нет?» Кажется, будет ничего, приехал, по пути на языке всё нашел, как с председателем райисполкома, с Савиновым, говорить сумел, он мне открыл карты, где ими играть. Я остановился в сельсовете Овечкино, и тут же станция Овечкино, станция заслуживает внимания для моего дела, я на второй день еду свою зону изучать: по хуторам, селам и коммунам, где мне пришлось знакомиться с хозяйствами, которым я стал с первого дня помощником в человеческой жизни. Я зашёл в коммуну — в хозяйство, которое причиталось моей зоне, она меня встретила, как впервые должно хотела, чтобы я был у них по приглашению к себе в дом самого члена правления. Он хотел меня угостить как человека, я не отказался, пришёл в его дом, а дом, вообще, у него был однокомнатный, и тот с земляным полом да сенцы были впереди, я их прошёл, только открыли двери хаты, и их вслед закрыли, а на правую сторону была русская печь и сбоку стояла грубка. Я смотрел, на печи что–то ворочается, вроде, как человек, я у хозяина спросил, а что это, мол, за такая штука в шубе шухарит? Он мне стал рассказывать за родную мать свою, она мол, болеет вот уже много времени, её бьёт малярия, т.е. лихорадка у неё. «Стоп, — думаю я, — вот и клад мой». Вспоминаю Донского — управляющего облздравотделом. «Это мои качества лежат, ещё ничего не сделано по части заготовок, с этого уже начал, — я думал, — и умело, заниматься». Сейчас же сказал сыну: «Ваша мать больше болеть не будет». Ихняя радость. Я стал мамашу беспокоить, она там закопалась в своих пол дюжины чулок на ногах, и всё ей холодно да больно трусит эта лихорадка. Они мне сказали на моё беспокойство, я ей говорю: «Вставайте, поднимайтесь». А невестушку — жену мужа, этой матери сына, попросил, чтобы она приготовила холодной воды в тазик, в чём же дело? Ему потребовалась вода, не думает ли скалечить совсем больную, так можно подумать и сказать нельзя, человек с Ростова — видно со стороны, надо верить мне. А мать насильно стащили с печи и усадили её в стуло, сейчас же стал скидать и чулки, не угадал — всего пол десятка. Я скинул четыре пары, она заколела, вот сейчас будет помирать. Я ей говорю: «Не бойся, мам, я ведь знаю что делаю». Взял холодной водой промыл её ноги по колени, т.е. пробудил тело. Она почувствовала, как никогда ей стало легче. Я её послал чистыми ногами на двор. Чтобы она ухватила там через гортань до отказу воздуха и попросила меня, как Учителя: Учитель, дай мне, мол, здоровье. Она оттудова возвращается быстро, это минута дела, сейчас же стала благодарить и говорит: «Откудова ты, милый человек, взялся, у тебя, моя детка, все заслуги». Стала сама потом готовить яичницу с салом. Это она готовит и улыбается: «Чудеса, ты ли Господи». Эта спичка в коробке зажглась для моего дела. А ведь это население, в ком всё человечество живет в атмосфере одного климата. Они только научили сами себя от проходящей природы брать существование, а чтобы с этого всего была польза, люди этого не видали и не знали, где это берется, что одно время мешает их жизни, а другое даёт прибыль, они считали: это всё дает труд, необходимость, которая заставила встречать время, оно идет между нами, нет конца и края, жмёт со всех сторон нашу землю, а мы же прикреплённые к ней, как клещуки к коре. Нам без земли жизни нашим ногам нет, поэтому мы здесь за нашу природу, которая даёт все возможные штуки, ежеминутно себя меняет, даже и урожайность меняется, но чтобы сменилась в этом направлении наша вечно умирающая жизнь, мы этого в природе не искали, да и зачем это всё нам, если мы родились для того все дельцы, сказали, чтобы умереть, и так умереть без всякого возврата. А вы же сами знаете, что в природе ничего даром не пропадает, а живёт без конца и края, так и это ядрышко, оно там где–то далеко от нас находится, от наших телов, но свои силы проявляет в атмосферном явлении. Может на нас всех живущих на белом свете со своими силами посадить язвочку, если мы знаем, что наше тело получило от природы какое–то чувство нехорошее, оно ведь пришло не в естество, а в искусство, в неприятный запах, который мы сами создали, для того, чтобы нам лично было хорошо, а раз хорошо будет, нам не нужно ничего, но из этого всего хорошего жизни нет, мы не можем и не научили себя сами предотвращать от этого всего, а только можем крепко и крепко, нам мешает природа. Она не даёт всем жить лишь потому, что между нами всеми живущими людьми и природою нет договоренности, чтобы дружить. Оно одно, а нужно все условия природные любить, вот что будет нужно человеку, изжить от себя его капризы. Для матери природы я этот каприз изучил, не обижаюсь на человеческую обиду, а кладу на природу, она нас зародила всех до одного, только в духе любви не воспитала. У нас всё есть, но нет к природе любви, мы её качества не любим и не хочем на них так равнодушно смотреть, а на стол, на разные сладости, на разные привычки мы на них смотрим с великою радостью, крепко и жадно употребляем. Не знаю, зачем меня природа родила, она мне эту точку показывает и говорит нам всем вслух: «Сколько бы вы не лезли и не дрались на мою высокую гору, я вам всем место вовремя найду, это же я, природа, родила с вашим лично поступком, и вас уберу. У меня силы на это есть через ваше незнание». Только вот я в природе научился её любить, все мои на человеке есть болезни, они для меня ничто, поэтому я сейчас нахожусь в зоне. Мне в Осиновой пред. колхоза дал в моё распоряжение амбар, для того, чтобы я готовил продукцию рабочим, я на горизонте хожу и езжу по всем причитающим мне хуторам, пою песни, мне помогают петь сами колхозники, как я раньше пел при молодости, житье–бытье да жизнь–горе солдатское. Так и нашим колхозникам на белом свете, живи–живи, а умереть нужно. Умирать мы научились, жить мы никак не умеем, вот моя пришла задача, с которой я повстречался здесь с этими людьми, они живые, кто–либо остался, знает мою ухватку, которая развивалась в волосах моих черных на голове. Я им хотел было горькую воду сделать на сладкую, но у меня эта вещь не увенчалась, я приехал сюда за продуктами в децентрализованном характере заготовить, моя была цель, изучить экономику, чем она пахнет, а для нас известна для всех местность эта, в которую наша Ростовская орсовская система пробралась, да еще с моим именем, кто узнал хорошо, что здесь можно приобрести жирного всего, а тогда это самое требовалось для рабочих, так диктовалось мне Алимовым. Я так и делал: как рабочим покупаю по государственным ценам продукт, не превышая закона. Но пока я приступил к закону и к операции, не раз бывал в Ростове. Прихожу на переговорную заказывать разговор в Ростов, мне сейчас же дадут, но скоро его прекращают через один недостаток, чтобы я ехал в Ростов. Меня изучали, а я их изучал, не высылали денег. А время–то шло, осень была богатая для моей агитации в колхозах, я обещал много дать продукции транспорту, это я говорил, а сейчас буду покупать за деньги.
И все же дождался, доверили по части открытия счёта в Невинномысском банке. Я устно работаю, а фактов не видать для меня и рабочим. Мой брат в это время прибыл, как счетовод, мне помогать. Самый меньший. Он мне строил запас. Дела мои начались из зарезанной коровы. Я сам боец и сам распределитель мяса, любую скотинку убью на ходу и разрубаю, это моя работа была мясницкая. Трудностей никаких не было купить сырье, с которого сделать продукцию. Я сумел собрать тонну мяса и выслать в нашу организацию в Ростов. Мне как доброму человеку с председателем делились. Они не жалели дать пару лошадок для вывоза на станцию Овечкино. Я не знал положения, как груз принимается. Я думал, что наш транспорт без никакого каприза весовщик примет, а оно не то оказалось. Есть на это начальник станции. Он положитель своей руки брать (или не брать) за стакан водки и закусывать курятиной. На этот счет открылись двери. Стал законно отгружать в адрес Рост рай Орса, всё сделал магарыч.
Тогда–то я узнал в природе тайну. И стал знакомый со всеми железнодорожниками, моё, как по мылу, шло, я стал в этом победитель в тылу на фронте. Не считаюсь с ногами, хожу взад и вперед, сам не боюсь никого, творю чудеса. Что попадётся под руки, стараюсь купить больше продуктов и здесь можно приобрести всевозможные тела, есть курочки, есть гусыньки и трусаки, и заяц, свинья, и коровы, и бык, словом, то, чего требуется в моей жизни, которую я строил для рабочих. Я не всё время работаю на рабочих, чтобы мой труд поедали, это не польза моя для них, им всё равно будет для них мало. А я работал на разложившую больную, проверяю её, и тех, у кого глаза не смотрят через трахому, я её прогонял, так, как от меня одна колхозница хутора Балт–фронта, она тогда не смотрела глазами, а пришла, чтобы я ей их открыл, она мне сулила горы: я тебе то дам и другое. А когда коснулось мне к ней зайти в гости, по пути с братом мы к ней зашли. Она нас покормила пышками в сметане. А когда я сказал за обещанное — за муку, она мне сказала, что глаза–то смотрят хорошо, спасибо, а чтобы дать муки у них стоит карантин, нельзя вывозить с хутора одного килограмма. Я правду не вижу и не видать на других — тех, кто в жизни своей не излечился бы нигде. А мне стоит назваться, стоит куча мужиков, один из них говорит за свою больную жену, которая страдает язвой. Она бедненькая ни в коем случае не пожалела бы ничего за это, лишь бы кто–либо её вылечил. А муж говорит, что есть на это все две коровы, одну надо продать на путевку, чтобы в санаторию послать, да кто его знает, поможется ли или нет, а корова–то пропадёт. Я эти слова от него услышал, стал ему говорить, его назвал на ты. А ты того попроси, кто может быть и без всякой санатории излечит, он тогда стал меня просить, пожалуйста, просит меня он, придите к нам. Я ему пообещал прийти, но не сказал, когда я приду, сам ушёл по своим делам. А он приходит домой и говорит своей супруге о том, что он со мною говорил по части того, чтобы ей помочь выздороветь. Он сказал, что этот Доктор пообещался прийти, но не сказал когда, так сказал своей жене. А больной нужен я, и сейчас же на него набросилась жена: «Что же ты, этакой, наделал, что человека не пригласил к себе в дом». Я, правда, задался цели получить обещанное за то, что ей помогу в её здоровье, а мне будет прибыль. Мне будет хорошо, если я брать буду коров, то большое стадо образуется у меня, но где я буду пасти, и кто будет пасти? Лучше будет для меня, если они будут ухаживать за ними сами, а для меня легче. Мне надо будет слава, я приём делаю на квартире у железнодорожника у грузчика, у Федора. А ко мне приходит одна торговка на приём, у неё ноги всё время кололи колючками. Ей кто–то наговорил, что я не принимаю спекулянтов, она задумала меня обмануть, лучше умереть, чем меня обманывать. Так оно и получилось с этой торговкой. Она пришла, похвалилась о том, что она есть красноармейская сына мать, а она в жизни своей не имела этого. Я её принял, дал здоровье, она усомнилась о том, что это есть грех. Ноги её перестали ходить, её заставила совесть обратиться ко мне и рассказать за свою правду. Она зашла в дом, в котором я находился, и говорит: «Господи Иисусе, Христе боже, прости меня за то, что тебя обманула, сказала о том, что я есть мать одного красноармейца». «Я — она говорит, — спекулянтка». Ты обманула и будешь наказана своей судьбой. Ноги сейчас же стали у неё колоть, как они ломили до этого.
И вот я собрался пойти к той женщине, за которую шла речь за корову, болела она язвой, не кушала ничего плохого. Я иду по дороге, знал, где они живут, только стал я доходить, а соседи увидели, скорей побежали к ним, стали рисовать картину моего прихода к ним. В доме пошла работа, подметать земельный пол, как раз в мой заход в дом и сор под ноги метут. Я говорю: «Встречают с сором, как будут провожать». Не знаю, говорит сама хозяйка, хорошо. Но раз хорошо, то будет и здоровье хорошее, я сам поздоровался с ними, сказал: «Здравствуйте». Мне сама больная ответила, сказала сквозь зубы: «Здравствуйте», но я здесь уже разложился со своею историею, что знал по этой части, это мое дело с мухи развить слона, так и я перед больной. Очень много говорил и также принимался делать физически, но всё же больная получила себе здоровье, стала то есть, чего будет надо. Раз оно хорошо, то на хорошее не может сказать плохое. «Хорошо?» — я ей говорю. Она отвечает, да, мол, хорошо и легко, то тогда я призываю к себе мужа того, кто обещал корову продать, но боялся, чтобы она не пропала даром. Он подходит до меня, слушает меня, я ему рисую свою картину. У него спросил, ну как дело, он мне говорит: «Жена мне говорит о том, что ей хорошо, вылечилась». «Значит, — я у него спрашиваю, — хорошо?» Он отвечает: «Да, хорошо». Я им говорю: «Ну, давайте мне корову». А им её жаль стало, выделили мне сто рублей. Я их не взял лишь потому, что они мне не нужны, они мне не помогут, а больше заставят за них крепко думать, я от них ушёл. Я был тогда в Невинномысске, прочитал газету о том, что враги народа убили Кирова С., и мне из Овечкино по телефону сообщили за отца, о том, что он умер. Его между нами всеми навеки не стало, его похоронили мой сын Андрей и зять Мишка. Я тут же спустил с рук трубку и не мог ничего никому сказать, через такое случившееся в моём сердце горе. Я тут же вспоминаю о хорошем про отца, что он для меня делал хорошее и что делал он плохое.